— Переменится, когда нас не будет.
— Дай руку, Митя. Пожалуйста!
Он сжал ее теплую, голубоватую ладонь, придвинулся ближе и успел ощутить удивительное просветление. Как будто за один присест сожрал кило колбасы. Он страшно испугался. Синеглазая, недоделанная дурочка почти проникла в его тайну. И она знала, что делает. Она явно стремилась вочеловечиться. Потом кто–то сзади шарахнул его по башке, и Митя кувырнулся в темноту.
ГЛАВА 5
ВАШИ ДНИ. ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ
В поместье Оболдуева я въехал через стрельчатые железные ворота, где меня и машину тщательно обыскали с помощью хитрой аппаратуры. Против ожидания оказалось, что Оболдуев обитает не в обычном загородном особняке стиля «помпезо», а в помещичьем гнезде застройки, как гласила табличка, конца XIX века. Архитектор тоже был указан — некто Адам Тарлеус. Удивило не то, что магнат сумел прикупить охраняемую государством собственность — чего они только не прикупали, — а бросавшийся в глаза контраст между идеально ухоженным парком с множеством экзотических растений, цветочных клумб, тенистых аллей, прудов и, вероятно, укромных уголков, и не- отреставрированной, с облупленными, потемневшими, поросшими мхом стенами центральной усадьбы, производящей впечатление выставленной на продажу антикварной вещицы. Улыбчивое, солнечное майское утро делало этот контраст особенно впечатляющим. Сам дворец как дворец, вероятно помещений на тридцать, не больше.
Шустрый мальчонка в промасленном комбинезоне забрал у меня ключи от «девятки» и погнал ее к гаражам, а я поднялся на высокое крыльцо и нажал электрический звонок. В вестибюле меня встретил пожилой дядька в лиловой ливрее — ни дать ни взять английский привратник, — и проводил в каминный зал, проведя через несколько комнат, уставленных роскошной старинной мебелью.
— Сейчас к вам выйдут, — важно объявил привратник. — Если угодно, курите, это не возбраняется.
С этими словами он удалился, а минут через пять в зал, где я толком не успел оглядеться, впорхнула девушка лет шестнадцати, в домашнем платье и узких сапожках лимонного цвета. У нее было смуглое лицо, серые внимательные глаза и волосы, какие показывают в рекламе шампуней. Двигалась она изящно и гибко, мое старое сердце невольно дрогнуло. Но ничто не подсказало мне, что наконец–то я встретился со своей судьбой.
— Я Лиза, — тихим голосом произнесла она. — Папа попросил побыть с вами, пока он освободится.
Дочь всесильного магната, Боже ты мой! И так сразу. И так по–домашнему.
— А я Витя, — представился я. — Но можете называть Виктором Николаевичем, так приличнее.
Ее красивые глаза смотрели мимо меня, куда–то в за- оконный мир, на мои слова она отозвалась заученной полуулыбкой, ничего не выражающей. Мы стояли друг напротив друга посреди огромного зала, и я чувствовал себя идиотом, не понимая почему.
— Если хотите, — предложила Лиза все тем же ровным, тихим голосом, — можно пока погулять, посмотреть парк. Там много всякой всячины. Или, если вы не завтракали…
— Леонид Фомич что же, не скоро появится? — догадался я.
— Честно говоря, папа еще не вернулся из города. Но он едет, он звонил.
…Через час мы сидели на каменной скамье в средневековом гроте, откуда открывался вид на сосновую рощицу и на пруд с плавающими утками. Пейзаж слегка портила массивная фигура охранника с автоматом, стоявшего шагах в двадцати, уважительно повернувшись к нам спиной. К этому времени я уже знал, в чем главная проблема Лизы: при всей здешней роскоши и жизни по принципу «чего душа пожелает», она была самой натуральной узницей. В прошлом году отец разрешил ей начать учебу в университете (на юридическом), но после кое–каких досадных происшествий, на которые Лиза лишь намекнула, ее оттуда забрали. Ее неволя не была строгой, ей принадлежали прекрасный парк, и дворец, и московская квартира, но все- таки она была натуральной заключенной, потому что шагу не могла ступить без надзора. За час я узнал про нее довольно много, Лиза трещала без умолку, будто с тормозов сорвалась. Или давно у нее не было собеседника, с которым хотелось бы пооткровенничать. Мы быстро почувствовали душевное родство. Я поддакивал, хмыкал, иногда вставлял умные фразы. Выкурил за час семь сигарет. Ее тихий, торопливый голос, взволнованное лицо, манера прикасаться к моей руке своими тонкими пальчиками с доверчивостью домашнего зверька, полное отсутствие кокетства и какая- то странная отрешенность, и еще что–то в ее облике, в гибкой, стремительной фигурке, — все вместе подействовало на меня одуряюще. Могу даже сказать, что сто лет не испытывал таких пряных ощущений от общения с существом противоположного пола. Внезапная ее доверчивость ко мне, думаю, объяснялась отчасти тем, что Лиза, оказывается, прочитала моих «Странников», книга ей понравилась, и она считала меня известным писателем и, наверное, пожилым человеком.
Ее матерью была никакая не проститутка, а некая Марина Колышкина, одна из жен Оболдуева, тоже, как я сумел понять, к тому времени пропавшая без вести. Лиза носила ее фамилию (не приведи Господь прослыть Оболдуевой!). Матушка ее, пока была жива, работала врачом в районной поликлинике, и Леонид Фомич высмотрел ее прямо на улице из окна лимузина… Все, точка. Дальше в своем рассказе на эту тему Лиза не пошла. Она и во многих других местах обрывала себя на середине, на полуфразе, будто споткнувшись. При этом взглядывала на меня с испугом, словно спрашивая: я глупая, да? С первых минут я испытывал чувство, что тут какой–то обман, какая–то мистификация: не могло это простодушное создание быть дочерью Оболдуя, одного из отвязных властителей нации.
О нем мы тоже поговорили. Лиза заметила с задумчивым и отстраненным видом, что ее отец сложный человек, но, в сущности, добрый и безобидный. Всем верит, а его частенько обманывают, водят за нос. Услышав такое, я закурил восьмую сигарету, и Лиза обеспокоенно заметила:
— Вы много курите, Виктор Николаевич. Это ведь не полезно.
— Я знаю, — ответил я. — Организм требует. Он у меня сожжен табаком и алкоголем.
Я обнаружил, что изо всех сил стараюсь произвести впечатление остроумца и, если удавалось вызвать на лице ее вежливую улыбку, готов был прыгать от радости. Про то, какую книгу я должен состряпать, Лиза сказал так:
— Если бы я обладала хоть капелькой вашего таланта, Виктор Николаевич, то написала бы об отце не сухое документальное произведение, а настоящий роман. Его жизнь дает массу материала. Ведь если вдуматься, в ней, как в зеркале, отразился весь наш век, со всеми его страстями, победами и поражениями.
Если вдуматься, согласился я про себя, в этой мысли почти нет преувеличения.
Из грота Лиза повела меня на конюшню, где в стойлах били копытами два гнедых ахалтекинца и могучий рысак–тяжеловес. Лиза дала мне сахарку, чтобы я угостил лошадей. Я это сделал не без душевного трепета. В лошадях я не разбирался (хотя был период, когда носил денежки на ипподром), но глядя на этих грозных, большеглазых, похожих на испуганных детей представителей породы, понял сразу, что они стоят целое состояние и вообще с ними лучше не связываться.
Еще Лиза познакомила меня с собаками. Сперва с огромным мраморным догом, как раз вышедшим на крыльцо подышать и оглядывавшимся с брезгливым выражением хозяина, которому надоело все на свете и в первую очередь незнакомые людишки, пытающиеся набиться к нему в приятели. Дога звали Каро. Лизе он учтиво поклонился, вильнув хвостом, а в меня, по–моему, плюнул. Но не укусил, и за это спасибо. Потом на псарне меня облаяли две овчарки и свирепый будь, который при моем появлении сделал ужасную попытку перегрызть массивную железную цепь, на которой сидел. От злобы чуть не упал в обморок, как мне показалось. Лиза сказала смущенно:
— Его зовут Тришка. Он только прикидывается таким. На самом деле добрейший песик. Увидите, вы подружитесь.
— Вряд ли, — усомнился я. — Он хоть и добрейший, но чего–то у него пена на морде. Он не бешеный?
— Так мы часто обманываемся, — грустно заметила Лиза. — И в людях тоже. Боимся не тех, кого надо, а к тем, кто несет зло, тянемся в объятия.
Она умела говорить длинно и литературно, и это так не соответствовало времени и моим представлениям о молодых девицах, что производило опасное воздействие на мой мозг. Мало сказать, что я был растерян. Я почти изнемогал от мысли, что нам предстоит встречаться каждый день и заниматься — ха–ха! — грамматикой.
Мы вернулись в дом, Лиза привела меня на кухню (просторное помещение с закопченным потолком и чугунными плитами), собственноручно сварила кофе и достала из холодильника тарелку с пирожными. Наша дружеская беседа продолжилась, но теперь девушка перестала говорить о себе, напротив, начала осторожно выспрашивать. Вопросы ее сводились к следующему. Что такое художник? Трудно ли писать книги? Есть ли на свете занятие, которое достойно того, чтобы посвятить ему жизнь?.. Неожиданно для себя, будто выпил не кофе, а стакан водки, я разболтался, как старый мельник. Сказал, что книги писать немудрено, с этим справится, пожалуй, любой мало–мальски грамотный человек, а вот жить, занимаясь писанием книг, трудно и противоестественно. Так же противоестественно, как если писать музыку или картины. Человек рождается на свет для реального дела, а не для химер. И если он возомнит, что в искусстве есть какой–то высший смысл, то, считай, пропал. Через некоторое время это будет уже не человек, а сгусток отвратительной неврастении: такова расплата за опустошение души.
