— Потому, деточка, — стал терпеливо объяснять Калашников, — что при разделе имеется в виду все имущество, выраженное в денежных единицах. То есть, речь идет еще и о квартире, доме на Крите, двух машинах, гараже, банковских вкладах. А это на сегодняшний день как раз и составляет в денежном выражении те пять процентов, которые автоматически вычитаются из твоей доли в контрольном пакете акций. Иными словами, ты, конечно, можешь претендовать на двадцать, но в таком случае нам придется делить квартиру, машины, дом, и мы запутаемся. Мы же свои люди, ну зачем нам эти сложности? Ты ведь ничего не теряешь, наоборот. Зачем тебе лишняя головная боль? Да и с моральной точки зрения. Детей у вас нет, ты молодая женщина, выйдешь замуж, и все, что нажито таким трудом, и заметь, не твоим трудом, достанется чужому человеку. Или ты не согласна?
Катя сама не знала, почему тянет время. Она представляла себе, как сойдет с его лица это покровительственно-благодушное выражение, как он взбесится буквально через минуту. Наверняка и Маргоша, которая сидит сейчас тихонько в уголке и перебирает коробки с кассетами, не останется равнодушна… Ладно, нечего тянуть. Катя уже открыла было рот, но тут зазвонил телефон, и она вздохнула с некоторым облегчением. Еще несколько секунд покоя. В какой бы форме она ни сообщила им неприятную для них новость, скандал все равно разразится. Так пусть не сию минуту… — Катя, ну слава Богу, — услышала она в трубке, — я уже не надеялся, что дозвонюсь. Ты узнала меня?
Это был Егор Баринов. Он почему-то ужасно волновался.
— Да, Егор, я тебя узнала. Здравствуй.
— Мне надо встретиться с тобой очень срочно. Желательно сегодня, в любое удобное для тебя время, я готов подъехать, куда скажешь.
— А что случилось?
Краем глаза Катя заметила, как Константин Иванович раздраженно, совершенно беззвучно забарабанил пальцами по столу, а Маргоша застыла с кассетой в руках, повернула голову и удивленно уставилась на Катю.
— У меня серьезные неприятности, и помочь мне можешь только ты. Но это не телефонный разговор. Если позволишь, я подъеду к тебе часикам к девяти?
— Хорошо, Егор. Ты знаешь адрес?
— Да, конечно.
— Ну вот, у тебя уже началась своя бурная личная жизнь, — выразительно развел руками Калашников, когда она положила трубку, — уже появился какой-то Егор.
— Да не какой-то, — поморщилась Катя, — это вовсе не личная жизнь. Это всего лишь Баринов.
В углу что-то грохнуло. Маргоша выронила несколько кассет и, не потрудившись поставить их на место, быстро подошла к креслу, в котором сидел Константин Иванович, уселась на подлокотник.
— Баринов? — спросила она, весело подмигнув. — Насколько мне известно, это как раз очень личная жизнь.
— Малыш, перестань, — Константин Иванович похлопал ее по коленке, — у нас серьезный разговор. Так что, Катюша, мы договорились? Или мне еще надо поупражняться в красноречии? — обратился он к Кате с лучезарной улыбкой.
— Нет, Константин Иванович, — медленно произнесла Катя, — вам не стоит больше упражняться в красноречии. Дело в том, что я была у Валеры. Есть завещание Глеба, по которому все движимое и недвижимое имущество переходит мне, в том числе и все шестьдесят процентов контрольного пакета акций казино.
Повисла пауза. На лице Константина Ивановича медленно линяла улыбка, Маргоша застыла, вцепившись пальцами в мягкую обивку кресла.
— Так. Минуточку. Я не понял. — Калашников судорожно сглотнул и откашлялся. — Глеб оставил завещание? Когда он успел?
— Полгода назад. Оно хранится у Валеры. И до сегодняшнего утра никто об этом не знал, кроме Валеры и его нотариуса.
— И ты — единственная наследница? Тебе одной достанется все?
— Именно так. С условием, что я буду продолжать выплачивать Надежде Петровне ежемесячное содержание в той же сумме, тысяча долларов, и обязуюсь покрывать ее непредвиденные расходы в случае болезни.
— Но это же бред! Это безумие какое-то! Это несправедливо, непорядочно! Ты должна отказаться! Ты хотя бы понимаешь, что не имеешь никакого права?! — Константин Иванович побагровел и кричал, срывая голос, переходя на неприличный визг.
«Вот сейчас он не играет, — спокойно, как-то отстраненно подумала Катя, — сейчас ему совершенно неважно, как он выглядит со стороны…»
Маргоша сидела с каменным лицом, и казалось, вообще не слышит криков своего взбесившегося мужа. Дождавшись паузы, она произнесла:
— Но ведь ты не сможешь больше танцевать, если возьмешь на себя казино.
— Не смогу, — кивнула Катя, — но, если я не возьму на себя казино, театра не будет.
— Это кто тебе сказал? — Константин Иванович успел немного прийти в себя и уже не кричал. — Почему ты так плохо думаешь о людях? Давай еще раз обсудим все спокойно. Ты ведь можешь отказаться, ты талантливая балерина, тебе всего лишь тридцать, и столько лет впереди. Я обещаю тебе… — Не надо, Константин Иванович, — вздохнула Катя. — Это мне сказал Валера. И обсуждать нам нечего. Он все уже решил. Он, а не вы и не я.
— Я старый идиот, — пробормотал Калашников, — наивный старый идиот… Катя подумала, что как раз наивностью здесь и не пахнет, но, разумеется, вслух этого не произнесла.
— Костя, поехали домой. — Маргоша соскользнула с подлокотника кресла и направилась в прихожую. Калашников резко поднялся и последовал за ней.
— Я еще буду разбираться с этим завещанием, — пообещал Константин Иванович, стоя на пороге, — я не верю. Оно может быть и поддельным.
Вместо «до свидания» он громко шарахнул дверью.
Иван Кузьменко понял наконец, что не дает ему покоя. История с анонимными звонками и щепками в подушке. Ольга Гуськова категорически отрицала какие-либо попытки напугать и «извести» жену убитого. На все другие вопросы она отвечала вяло, не говорила ни да, ни нет, пускалась в долгие философские рассуждения о грехе и смирении. Казалось, она все время находится в каком-то ступоре, полусне.
Обстановка КПЗ подействовала на нее настолько угнетающе, что она окончательно замкнулась в себе, бормотала молитвы, иногда на допросах чуть не засыпала, начинала покачиваться, сидя на стуле с закрытыми глазами. Но стоило коснуться темы звонков, угроз, щепок в подушке, Ольга вскидывала голову и твердо заявляла:
— Нет, этого я не делала. За мной много грехов, но черной магией я не занималась никогда. Я крещеный человек, и нет греха ужасней.
Надо ли выяснять правду об анонимных звонках и черной магии, когда речь идет об убийстве? Звонила Ольга или нет, колдовала, чтобы извести соперницу, или нет — разве это так уж важно? Возможно, адвокат зацепится, чтобы смягчить приговор, но для следствия эти детали уже особой роли не играют.
И все-таки Иван Кузьменко, повинуясь своей обычной дотошности, хотел выяснить все до конца. Он обратил внимание, что из всех, с кем он беседовал на эту тему, наиболее охотно и эмоционально говорила Жанна Гриневич, домработница. История со щепками в подушке потрясла ее ничуть не меньше, чем убийство. Судя по всему, она относилась к тому типу женщин, которых хлебом не корми, дай поговорить о чем-то этаком, запредельном, колдовском.
Жанна жила с родителями в маленькой двухкомнатной квартирке на Сретенке.
— Вы правильно сделали, что пришли ко мне! — заявила она, как только майор переступил порог. — При Кате я не могла вам рассказать все подробности. Она считает, что это бред. Но я уверена, эта женщина всерьез хотела ее извести. С такими вещами не шутят. Сейчас ведь известно, какой силой обладает биополе, и черная магия существует!
— Жанна Яковлевна, давайте пройдем куда-нибудь, в комнату или на кухню, и вы расскажете мне все по порядку, спокойно, с самого начала.
— Да, конечно. Пойдемте в комнату. Или лучше на кухню. В комнате нельзя курить. Вы чаю хотите?
Они прошли в чистенькую уютную кухню, майор отказался от чая, но Жанна все равно поставила чайник, принялась доставать какие-то вазочки с вареньем, печеньем, конфетами.
— Давайте сначала поговорим, — попросил майор.
— Да, конечно. — Она уселась за стол. Но спокойно и по порядку она рассказывать не могла. Слишком захлестывали эмоции.
— Катя заметила, что бомжиха не настоящая. Она так и сказала: бомжиха была театральная… Потом еще лифчик в кармане халата… об этом она вообще запретила говорить. Нет, ну вы понимаете, я ведь точно помню, что в ту ночь постирала оба халата. Я когда закладываю в машину, обязательно проверяю карманы. Он ведь оказался там уже после убийства. Вы представляете? А Катя просто выкинула в ведро. Взяла двумя пальчиками, выкинула, а потом руки пошла мыть. Я говорю: ты что делаешь? А она так усмехается и спрашивает: это тоже, мол, следователю предъявить в качестве улики?
— Одну минуту, Жанна Яковлевна, я не понял, какой лифчик?
— Чужой! Эта женщина бывала в доме и ненавидит Катю. Ну ладно, в августе Катя была на гастролях, и Глеб приводил свою бабу. А потом, после убийства? Откуда взялся ее лифчик в кармане его халата, спрашивается?
