Мотор заглох. Стало слышно, как каркают вороны и где-то совсем близко гудит большое шоссе. «Мы ехали в объезд, — догадалась Катя, — она, конечно, бывала здесь раньше, знает местность, и решила подстраховаться, не сворачивать с шоссе у самого кладбища. Какой теплый, мягкий день, солнечные пятна на траве, на сером суглинке… и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим…»
Маргоша выскочила из машины и распахнула заднюю дверцу. Дуло смотрело Кате в лицо.
— Ну что, может, скажешь, где кассета?
— А если нет?
— Тогда выстрелю в живот и так засыплю. Это дико больно, Катька. Лучше скажи.
«Это шанс… жуткий, чудовищный, но шанс…» — подумала Катя.
— Ну, ты же не маньячка, — сказала она вслух, чувствуя, как садится до хрипоты голос.
— Не маньячка, — кивнула Маргоша, — потом я тебя, может, и пожалею. Добью, чтоб не мучилась. Но только ты скажи, где кассета. Слушай, а ты вообще вылезать из машины собираешься или как?
Все плыло перед глазами. Катя отчетливо видела желтовато-серый, ровный бок ямы. Тонкие, срезанные лопатой клочья корней торчали из комкастой сухой глины.
«Яко Твое есть сила, и слава… во веки веков. Аминь». Когда руки в наручниках, перекреститься невозможно.
— Ты обещала дать мне покурить, — хрипло сказала Катя.
— Я раздумала. Где кассета? — Щелкнул предохранитель. — Вылезай.
Катя медленно спустила ноги на землю. Медленно распрямилась. Голова кружилась, ей показалось, она упадет сейчас прямо в эту яму, еще до выстрела.
— От машины отойди, вот так, левее. Катя сделала шаг. Ноги скользили по осыпающемуся суглинку.
— Ну, в последний раз спрашиваю, где кассета? Дуло смотрело в живот.
И вдруг совсем рядом послышался громкий голос:
— Стоять! Брось оружие!
Маргоша сильно вздрогнула, резко, всем корпусом развернулась на звук голоса, и в ту же секунду раздались два выстрела одновременно. Оглушительно взметнулась в небо черная туча ворон. Маргоша покачнулась и стала медленно падать в яму. Быстрый солнечный луч вспыхнул и погас в застывших зеленых глазах.
Молоденький лейтенант тяжело дышал и испуганно озирался. На его бронежилете с левой стороны был отчетливо виден след пули.
* * *
Черный «жигуленок» ехал к Москве по Дмитровскому шоссе. Плечи все еще ныли, руки не слушались. На запястьях остались глубокие багровые полосы, и Катя массировала их слабыми распухшими пальцами.
— Пару недель назад я полез на антресоли. У меня много старых пластинок, я хотел достать наконец проигрыватель «Эстония», который валялся там лет двадцать, попытаться что-нибудь с ним сделать. И обнаружил в самой глубине мешок с вещами моей бывшей жены. Я долго думал, выкинуть или все-таки позвонить, отдать. Потом вообще забыл. Так этот мешок и валялся в комнате.
— Твоя бывшая жена носила парик? — удивилась Катя.
— Она остригла волосы, очень коротко, почти налысо, по какой-то своей сложной дурости. Потом купила этот парик, но так и не надела ни разу. А духи я купил для тебя. В октябре год, как мы познакомились. Продавщица сказала, это модная волна и фирма ужасно известная. Для молодой красивой женщины — в самый раз. Я в этом ничего не понимаю, ну и решил, раз дорогие, значит, наверное, хорошие. Ты не заметила сгоряча, что парик совсем старый, пыльный, свалявшийся. А коробка с духами запечатана.
Катя уткнулась лбом в Пашино плечо и заплакала. В салоне тихо играла музыка. Сладкий тенор знаменитого черного джазового певца начала пятидесятых Джо Уильямса пел о чистой высокой любви, которой нет на свете.
Одни говорят — есть, другие — нет. Если вдруг отыщется умник, который сумеет точно ответить, ему все равно никто не поверит.
— Больная Гуськова, просыпайтесь, за вами приехали!
— Кто? — Иветта Тихоновна открыла глаза.
— Ну кто? Внучка ваша.
Оля вошла в палату, присела на край койки, погладила бабушку по голове, провела легкой ладонью по всклокоченным седым волосам.
— Бабушка, поехали домой.
— Явилась наконец, — проворчала Иветта Тихоновна и проворно вскочила с койки. — Ну в каком ты виде? Как я с тобой по улице пойду? Мне стыдно за тебя, Ольга! Ты — дочь офицера. Двух офицеров, и всегда должна быть аккуратной, подтянутой.
Оля была в домашней фланелевой ковбойке и ветхих, вытертых до белизны джинсах.
— А бледная-то, худющая, Господи, смотреть страшно. Пойдемте, товарищ, — строго обратилась она к медсестре, — где мои вещи? Мне надо переодеться. Ольга, тебе тот высокий милиционер передал мою просьбу? Он-то передал, не сомневаюсь. А ты, разумеется, ничего не принесла, ни вафелек с розовой начинкой, ни даже шоколадки. Ну, конечно, я так и думала! Хоть бы причесалась, ходишь растрепой.
Они вышли на улицу. Было теплое, яркое утро. Позднее бабье лето.
— Ну куда ты несешься? Я не могу быстро… Подожди, еще красный. Я тебя учила с детства, дорогу нужно переходить только на зеленый свет. Вот, теперь пошли.
Ветер трепал длинные светло-русые волосы. Огромные сине-лиловые глаза мягко мерцали на бледном, почти прозрачном лице. Лицо светилось изнутри, особенно когда падал на него яркий солнечный свет. Прохожие невольно оборачивались, вглядывались удивленно, замирали на миг и тут же спешили дальше, вдогонку за утренними важными делами.
— Какой странный запах, — поморщилась Иветта Тихоновна. — Чем от тебя так пахнет?
— Тюрьмой, бабушка.
