Когда толстяк произносил этот свой вопрос по-арабски, его губы перестали жевать и растянулись в усмешке. Похоронный агент, переведя вопрос, тоже усмехнулся.
– Вы сами знаете, что это так, – сказал Рики, – вы имели возможность подробно ознакомиться с его программой.
– Но официально он декларирует совсем другое, – заметил переводчик, – он живет двойной жизнью. Нельзя понять, где кончается правда и начинается ложь.
– Политика не бывает без лжи. Он обманывает врагов. Друзьям он всегда говорит правду.
Толстый сказал что-то, худой льстиво, восхищенно улыбнулся и перевел:
– Мы видели и слышали его публичные выступления. Он врет миллионам своих сограждан. Они все его враги?
– Он врет толпе. Чтобы толпа понимала правду, ее надо очистить, от скверны и потом строго воспитывать, как непослушного ребенка.
Кумарин покачал головой и заметил шепотом:
– Смотрите, он совсем не дурачок, этот мальчик-девочка. Он довольно лихо болтает языком.
– Ну так! – пожал плечами Григорьев. – Писатель!
Толстый и тонкий долго возбужденно говорили между собой по-арабски. Они как будто забыли о Рики, так увлеклись своей беседой. Тот сидел, прихлебывал кофе, терпеливо ждал.
– Он не мусульманин, – наконец сказал тощий по-немецки.
– В его стране, будучи мусульманином, невозможно добиться серьезного политического влияния.
– Это не совсем так, – тонко улыбнулся переводчик. Толстяк произнес по-арабски длинный монолог. Переводчик молча слушал, кивал, затем обратился к Рики.
– Одним из наших условий было то, что он примет мусульманство. Ты говорил, он согласен выполнить все наши условия. Это тоже?
Рики явно растерялся. Он не был готов ответить. Несколько секунд он молчал, низко опустив голову, теребил пуговку на рубашке.
– Я затрудняюсь сейчас сказать точно, да или нет. Но я знаю, что он не христианин и для него вопрос религии не является принципиальным.
– А что для него принципиально?
На этот раз Рики ответил, не задумываясь:
– Спасти свою страну, очистить ее от еврейско-американской заразы, навести порядок и установить новый, правильный режим.
– Почему он не пытается обратиться за поддержкой к кому-то внутри своей страны? Там есть очень богатые люди.
– Это все вчерашние люди. Большинство из них в последние годы вынуждены жить за границей, поскольку находятся под следствием. Связываясь с ними, он серьезно рискует. Никто из них не разделяет его взглядов. Эти люди воры, у них нет никаких принципов, они думают только о себе, им плевать на судьбу своей страны, на будущее мира. Они потеряли влияние. В их окружении полно предателей, и любой контакт с ними…
– Мы говорим сейчас не о взглядах и принципах, – резко перебил толстый, – мы говорим о деньгах. Если у него есть реальные шансы получить власть, почему никто до сих пор не вкладывал в него денег?
– Потому что он ни к кому не обращался. У него есть свои деньги.
– Откуда у него деньги?
– Простите, но этот вопрос я считаю неэтичным и преждевременным. Вы еще не дали ему ни гроша, а уже хотите, чтобы он делился с вами всеми своими секретами.
– У него есть причины скрывать от нас происхождение своих капиталов?
– У него есть капиталы. Остальное не важно.
– Хорошо. Допустим. Тогда зачем же он обращается к нам?
– Ему нужно больше.
Толстый и тонкий опять стали совещаться по-арабски. Совещались долго.
– Мы дадим ему пока одну десятую той суммы, которую он просит, – сказал переводчик, – мы будем очень внимательно наблюдать, как он распорядится нашими деньгами. На следующую встречу он должен приехать сам.
Все трое встали. Комната опустела. Запись кончилась.
Григорьев и Кумарин несколько минут сидели молча. Тишину нарушило тихое покашливание Клер. Она принесла небольшую распечатку с информацией о господине Рихарде Мольтке и о двух господах из Саудовской Аравии.
– Деньги вам пришли? – спросил Кумарин.
– Да. Часть денег уже переведена на счет фирмы. Спасибо, – кивнула Клер, – наши люди продолжают наблюдать за Мольтке. Покинув кофейню, он позвонил кому-то, сказал всего несколько слов. Примерно так: все хорошо, пока одна десятая, но на большее нельзя было рассчитывать сразу, это только начало. Затем взял такси, отправился на набережную. Сейчас сидит на пляже. Телефон выключен. Что касается арабов, они поехали в аэропорт. Пятнадцать минут назад зарегистрировались на рейс Ницца – Женева. Имена, паспортные данные, номер рейса – тут все записано. Продолжать наблюдение за ними мы не можем. У нас нет лицензии на работу в Швейцарии.
– Понятно, Клер. Спасибо. В Женеве этими господами займется Интерпол. Главное, не упустите Мольтке.
– Не волнуйтесь, месье, – она впервые улыбнулась, скупо, не разжимая губ. – На пляже рядом с ним три наших агента.
В качестве фотографа вместе с журналисткой к режиссеру Дмитриеву должен был отправиться Серый. Он приехал к Призу, загнал «Тойоту» в гараж, на всякий случай отвинтил номера, привинтил другие, запасные. Потом долго, шумно плескался у Приза в джакузи. Наконец вышел, довольный, розовый, растирая полотенцем мощную спину.
– Пожрать дашь?
– Открой холодильник, возьми, что найдешь.
– Слышь, Шама, а чего у тебя до сих пор прислуги нет?
Серый присел на корточки перед открытым холодильником и глубоко задумался.
– Приходит одна тетка, два раза в неделю, убирает квартиру, – тусклым голосом ответил Приз.
– Надо, чтобы каждый день, чтобы жрачку готовила, все покупала. Бли-ин! Да у тебя здесь одни йогурты и трава! Ты чего, на диете, что ли? – он мерзко, нагло заржал.
Призу захотелось ему врезать. Было бы удобно дать пинка сзади. Вова представил, как его друг заваливается вперед, мордой в открытый холодильник, бьется лбом или носом о железную полку. Лучше носом, так больнее. Впрочем, сейчас лицо Серого должно быть целым, чистым и привлекательным.
– Ну так чего насчет пожрать-то? – Серый встал, полотенце скользнуло на пол, он наступил и не заметил.
– Подними! —тихо сказал Приз.
– Что? – белесые брови Серого поползли вверх.
– Подними полотенце.
Возможно, если бы Приз промолчал, Серый сам спокойно поднял бы полотенце, отнес в ванную и не обратил внимания на эту ерунду. Но что-то вдруг произошло. Легкая ледяная молния пробежала между ними.
– Я тебе что, шестерка? – сказал Серый и криво усмехнулся.
Приз замер. Такое было впервые.
– Подними, – повторил он и сжал кулаки.
Серый был сильней физически, но никогда раньше это не имело значения. Работало нечто совсем другое. Много лет назад, когда все они были детьми, Шаман стал главным потому, что он Шаман, и никому не приходило в голову сомневаться и обсуждать это.
Но сейчас вдруг какая-то пружинка лопнула у него внутри, и до слуха Серого донесся тонкий жалобный звон этой пружинки. Все вроде бы по-прежнему, но уже не так, как было.
«Я жил без своего перстня, и ничего. Что же теперь? Почему он смеет так нагло усмехаться? Сволочь, я ведь убью тебя! Ну давай, гнись, гнида, чего ты ждешь?»
В детстве у Шамана случались истерики. Он катался по земле, выл, вопил, грыз зубами все, однажды даже разгрыз до кости собственную руку.
Когда они были детьми, друзья реагировали на эти припадки с суеверным страхом, собственно, из-за них его и стали называть Шаманом. В эти минуты он становился для трех деревенских мальчиков сказочным персонажем, колдуном, Змеем Горынычем, злым, но жутко интересным. Серый, Миха, Лезвие воспринимали его истерики как мощные выплески той дикой таинственной энергии, которую чувствовали в нем постоянно и которой привыкли подчиняться. В минуты приступов он делался невероятно сильным. Исчезали боль и страх. Если он начинал драться, то мгновенно побеждал. Правда, потом дрожал от слабости и обливался холодным потом.
С возрастом суеверное почтение друзей к загадочной истерии постепенно остывало. Чутье вовремя подсказало Шаману, что еще немного и очередной припадок вызовет у них только насмешку. Достаточно одной кривой улыбочки, спокойного скептического замечания, и весь его авторитет рухнет.
Он научился держать себя в руках и выпускать волны бешеной энергии другими способами, регулировать их, использовать, как элемент публичной игры. Для этого хороши были роли в сериалах, экстремальные шоу и политические дебаты.
Его друзья взрослели. Но толпа, публика, оставалась вечным ребенком, для которого истерические заклинания колдуна, сказки, смешные и страшные, куда интересней, чем взрослые умные речи.
Дядя рассказывал ему, как нацисты заряжались магической энергией, сколько было у них разных ритуалов и оккультных штук. Им помогали кинжалы, перстни, сама свастика, древний индийский символ солнца, вечного движения, и еще черт знает что.
Больше всего маленького Шаму заинтересовала история с копьем Лонгина. Лонгин был римский легионер. По легенде именно он наконечником своего копья пронзил сердце Христа на кресте. Когда Адольф Гитлер был совсем молодым, он увидел это копье в Вене, в музее, прикоснулся к нему и зарядился магической силой, которую все в нем чувствовали потом, до конца его земной жизни, и чувствуют до сих пор, хотя он умер почти шестьдесят лет назад.
