— Ты так говоришь, как будто ты в этом виновата.
— Я виновата, что никому не рассказала о нем. Конечно, можно найти множество оправданий. Мне было четырнадцать лет, у меня погибла мама, умерла бабушка, я не могла говорить об этом с чужими людьми, с врачами в детской больнице. Все вполне уважительные причины. Но если бы я тогда, в восемьдесят пятом, рассказала о нем, его бы нашли. Вика Кравцова, Томас Бриттен, проститутка с подмосковного шоссе, не помню, как ее звали; три человека были бы живы сейчас, если бы я тогда заговорила. Но я молчала.
— У тебя преувеличенное чувство вины, — сказал Арсеньев.
Маша впервые решилась повернуться к нему.
— Василиса — девочка, которая пережила кошмар, чудом уцелела и никому не может об этом рассказать. Вот почему я и торчу здесь, с тобой, жду твою опергруппу, а не сижу у Женечки Рязанцева и не вытираю ему сопли.
— У тебя есть кто-нибудь там, в Америке? — внезапно спросил Саня и почувствовал, что краснеет.
— Да. У меня есть Дик. Мы с ним встречаемся дважды в неделю.
— Понятно.
— Ничего тебе не понятно.
Арсеньев взглянул на нее быстро, искоса.
— Но тогда зачем ты встречаешься с ним дважды в неделю? — спросил он шепотом, надеясь, что она не расслышит. Но она расслышала и ответила спокойно, с мягкой улыбкой:
— Чтобы от меня отстали. В моем возрасте, при моей профессии, неприлично не иметь бой-френда. Я обязана быть во всем о'кей. Как все. Я не могу позволить себе никаких странностей. А быть одной, когда тебе тридцать, — это странно.
— Маша! — он взял ее за плечи, притянул к себе, прижался лбом к ее лбу и быстро, на одном дыхании, произнес:
— Ты можешь не улетать в этот свой Нью-Йорк?
Она не ответила. И он больше ничего не спросил. Они стали целоваться, как в первый и в последний раз в жизни.
* * *
На экране возникла мутная черно-белая картинка, какая бывает, когда снимают скрытой камерой в плохо освещенном помещении.
Кумарин и Григорьев увидели комнату, обставленную по-восточному. Ковры, низкий столик, подушки вместо кресел. Вокруг стола на подушках сидели трое мужчин.
— Это Рики, — Григорьев ткнул пальцем в экран, указывая на красивого худого юношу с хвостиком на затылке, — остальных не знаю.
— Ну вам же объяснили, — улыбнулся Кумарин, — это предположительно граждане Саудовской Аравии.
Толстый араб в длинной просторной рубахе, в клетчатом платке на голове поглаживал огромное пузо, вяло жевал большими блестящими губами. Второй, худой, как скелет, в черном костюме, в белой рубашке с черным галстуком, жгучий брюнет с бледным плоским лицом, напоминал агента похоронной конторы. Через минуту стало ясно, что он переводчик.
Толстяк на экране сердито произнес что-то по-арабски.
— Почему он выбрал именно тебя? — спросил тощий по-немецки.
Оба хмуро уставились на Рики. Толстый все жевал губами. Тощий нежно провел ладонью по своей идеальной, глянцевой прическе.
— Наверное, потому, что доверяет мне больше, чем всем остальным, — сказал Рики и улыбнулся, — а также потому, что мне доверяете вы. Вы же согласились со мной встретиться, верно?
— Мы доверяем тем, кто тебя рекомендовал. Но это не значит, что мы доверяем тебе. Скажи, ты мужчина или женщина?
Кумарин захихикал.
Рики нисколько не смутился, гордо тряхнул головой и ответил:
— То, что у меня красивое лицо и хорошая фигура, еще не доказывает, что я гомосексуалист.
Переводчик на экране стал что-то объяснять своему шефу по-арабски, вероятно, заступился за Рики. Толстый снисходительно хмыкнул, кивнул.
— Ты гомосексуалист, но это не важно. Из уважения к тем, кто за тебя поручился, и к тому, кто тебя прислал, мы будем с тобой говорить. Итак, что он просил передать?
— Он согласен на все ваши условия.
— Какие он может дать гарантии того, что наши условия будут выполнены?
— Главная гарантия — ваша поддержка. Вы поможете ему добиться такого уровня влияния, который даст ему возможность действовать в ваших интересах.
— Ты хочешь сказать, что его интересы полностью совпадают с нашими?
Когда толстяк произносил этот свой вопрос по-арабски, его губы перестали жевать и растянулись в усмешке. Похоронный агент, переведя вопрос, тоже усмехнулся.
— Вы сами знаете, что это так, — сказал Рики, — вы имели возможность подробно ознакомиться с его программой.
— Но официально он декларирует совсем другое, — заметил переводчик, — он живет двойной жизнью. Нельзя понять, где кончается правда и начинается ложь.
— Политика не бывает без лжи. Он обманывает врагов. Друзьям он всегда говорит правду.
Толстый сказал что-то, худой льстиво, восхищенно улыбнулся и перевел:
— Мы видели и слышали его публичные выступления. Он врет миллионам своих сограждан. Они все его враги?
— Он врет толпе. Чтобы толпа понимала правду, ее надо очистить, от скверны и потом строго воспитывать, как непослушного ребенка.
Кумарин покачал головой и заметил шепотом:
— Смотрите, он совсем не дурачок, этот мальчик-девочка. Он довольно лихо болтает языком.
— Ну так! — пожал плечами Григорьев. — Писатель!
Толстый и тонкий долго возбужденно говорили между собой по-арабски. Они как будто забыли о Рики, так увлеклись своей беседой. Тот сидел, прихлебывал кофе, терпеливо ждал.
— Он не мусульманин, — наконец сказал тощий по-немецки.
— В его стране, будучи мусульманином, невозможно добиться серьезного политического влияния.
— Это не совсем так, — тонко улыбнулся переводчик. Толстяк произнес по-арабски длинный монолог. Переводчик молча слушал, кивал, затем обратился к Рики.
— Одним из наших условий было то, что он примет мусульманство. Ты говорил, он согласен выполнить все наши условия. Это тоже?
Рики явно растерялся. Он не был готов ответить. Несколько секунд он молчал, низко опустив голову, теребил пуговку на рубашке.
— Я затрудняюсь сейчас сказать точно, да или нет. Но я знаю, что он не христианин и для него вопрос религии не является принципиальным.
— А что для него принципиально?
На этот раз Рики ответил, не задумываясь:
— Спасти свою страну, очистить ее от еврейско-американской заразы, навести порядок и установить новый, правильный режим.
— Почему он не пытается обратиться за поддержкой к кому-то внутри своей страны? Там есть очень богатые люди.
— Это все вчерашние люди. Большинство из них в последние годы вынуждены жить за границей, поскольку находятся под следствием. Связываясь с ними, он серьезно рискует. Никто из них не разделяет его взглядов. Эти люди воры, у них нет никаких принципов, они думают только о себе, им плевать на судьбу своей страны, на будущее мира. Они потеряли влияние. В их окружении полно предателей, и любой контакт с ними…
— Мы говорим сейчас не о взглядах и принципах, — резко перебил толстый, — мы говорим о деньгах. Если у него есть реальные шансы получить власть, почему никто до сих пор не вкладывал в него денег?
— Потому что он ни к кому не обращался. У него есть свои деньги.
— Откуда у него деньги?
— Простите, но этот вопрос я считаю неэтичным и преждевременным. Вы еще не дали ему ни гроша, а уже хотите, чтобы он делился с вами всеми своими секретами.
— У него есть причины скрывать от нас происхождение своих капиталов?
— У него есть капиталы. Остальное не важно.
— Хорошо. Допустим. Тогда зачем же он обращается к нам?
— Ему нужно больше.
Толстый и тонкий опять стали совещаться по-арабски. Совещались долго.
— Мы дадим ему пока одну десятую той суммы, которую он просит, — сказал переводчик, — мы будем очень внимательно наблюдать, как он распорядится нашими деньгами. На следующую встречу он должен приехать сам.
Все трое встали. Комната опустела. Запись кончилась.
Григорьев и Кумарин несколько минут сидели молча. Тишину нарушило тихое покашливание Клер. Она принесла небольшую распечатку с информацией о господине Рихарде Мольтке и о двух господах из Саудовской Аравии.
— Деньги вам пришли? — спросил Кумарин.
— Да. Часть денег уже переведена на счет фирмы. Спасибо, — кивнула Клер, — наши люди продолжают наблюдать за Мольтке. Покинув кофейню, он позвонил кому-то, сказал всего несколько слов. Примерно так: все хорошо, пока одна десятая, но на большее нельзя было рассчитывать сразу, это только начало. Затем взял такси, отправился на набережную. Сейчас сидит на пляже. Телефон выключен. Что касается арабов, они поехали в аэропорт. Пятнадцать минут назад зарегистрировались на рейс Ницца — Женева. Имена, паспортные данные, номер рейса — тут все записано. Продолжать наблюдение за ними мы не можем. У нас нет лицензии на работу в Швейцарии.
— Понятно, Клер. Спасибо. В Женеве этими господами займется Интерпол. Главное, не упустите Мольтке.
