— Я закончил, друзья мои! — прокричал он в микрофон, и кто-то жидко захлопал, а кто-то засвистел.
— Ты знаешь, что тебе надо сказать? — тревожно прошептал Рокотов на ухо Лешке.
— Нет.
— И очень хорошо! Говори, что Бог на душу положит! О тебе здесь уже все знают! Наберись сил хотя бы на несколько слов. Тебя должны просто увидеть.
Любомудров прокричал в микрофон:
— А теперь, друзья мои, я прошу вас спеть вместе со мной! Аккордеонист! Начинайте.
Аккордеонист, сидевший за его спиной на стуле, потянул мехи инструмента, но вместо этого всю округу вдруг пронзил серебряный высокий звук трубы. Так играл на трубе только один человек.
Совершенно неожиданно из глубины площадки, в проходе между рядов скамеек показалась целая кавалькада девчонок, весьма фривольно одетых — в купальниках, с султанами на головах; и чуть не каждая несла на длинном шесте яркий плакат с изображением знакомого лица. Лешка не сразу сообразил, что это его собственный портрет! Появление лихого кордебалета сопровождалось аккордами музыки, подхватившими мелодию трубы.
Феоктистов, в пестром костюме то ли клоуна, то ли танцора, приплясывал перед кордебалетом и вел его по проходу к сцене.
Зрители завопили, захлопали, словно взбесились — такое они видели только в телевизоре, в передачах из жизни сытой и спесивой Америки.
Любомудров у микрофона потерялся и поспешно увел аккордеониста, сообразив, что его музыка бессильна перед децибелами, рвущимися из динамика.
— Твой выход, кандидат в депутаты! — сказал Рокотов и подтолкнул Лешку в спину.
Он пошатнулся и шагнул к микрофону. Зрители заорали, словно увидели какое-то чудо, а не помятого, небритого парня в костюме с чужого плеча. Телеоператор с камерой сунулся чуть не под ноги Лешки, ткнул ему объективом в лицо, и Журавлев оттащил его в сторону.
Едва Лешка дошел до микрофона, как музыка стихла, а девочки в купальниках застыли.
Лешка уцепился за микрофон, посмотрел на площадку, залитую солнцем, заполненную людьми и медленно проговорил:
— Родина… Это земля и семья…
Говорил ли он минуту или десять и что говорил — вспомнить впоследствии он никогда не мог.
Конец октября выдался на Черноморском побережье Кавказа дождливым и прохладным. Первую неделю Саня и Зинаида Журавлевы еще залезали в море, а потом лишь ходили по мокрым набережным. Последний день октября выдался таким же пасмурным, и Журавлев отправил жену в кино, а сам пошел на почту. На днях он созванивался с Лешкой Ковригиным по телефону, но слышно было плохо, и Лешка обещал написать несколько строк. Вчера письма еще не было.
На этот раз Журавлеву по паспорту выдали конверт. Журавлев взял его, нашел маленькое кафе, заказал стакан вина и уселся к столику.
Дождь загрохотал по листве еще сильнее, и потемнело почти до черноты.
Журавлев выпил полстакана, посмотрел на унылую панораму, на далекую кромку моря, вскрыл письмо и принялся читать.
Журавель!
Пишу тебе сам не зная зачем, мы ведь не дамы — обмениваться письмами и через полторы недели увидимся. Но мне не терпится кое-что тебе рассказать, да и ты, наверное, нервничаешь. Буду краток. Сейчас полночь. Моя неожиданная жена с не менее неожиданным ребенком спят в комнате, занимая твой диван. Я сижу на кухне. Алик мотается где-то на гастролях, по-моему, тоже здоров. Вчера я впервые вступил в Храм парламента, то есть в нашу Госдуму. Появление мое там пока не очень официальное, поскольку мандатная комиссия все-таки взяла нас за горло. Из-за моей судимости и отсидки. Сидевшим в лагерях в Думе делать нечего, таков закон. Но Рокотов заявляет, что мы добьемся исключения, поскольку я был жертвой кампании, а те фильмы, которые я тогда крутил, сейчас официально являются прокатными. Посмотрим. И он, и Феоктистов взялись за дело круто, наняли адвокатов и убеждены, что победа — вопрос нескольких дней. Но суть не в том. В парламенте я появился незаметно и таковым там и буду оставаться все время, пока не осмотрюсь. Но первым, кого я там встретил, оказался Большой майор. Понятно, он не майор, а имеет имя и фамилию. Ни того, ни другого тебе не сообщаю, чтоб ты раньше времени не упал в обморок. Фигура известная, сам понимаешь — страшная, при власти и авторитете. То, что при нем нет его основных сподвижников, еще ни о чем не говорит. Он уже, можно сказать, сейчас у руля власти, а если что и потерял со смертью Топоркова, Охлопьева, Натальи Васильевны и других членов своей команды, то для него это всего лишь потеря источника уголовного финансирования. Все остальное — при нем, и, по словам Араба, за хвост его, как мафиози, никак не ухватишь. Арабу в этих вопросах стоит верить. Вот так-то, дружище. Я думал, что тот взрыв положил конец прежнему, отрубил прошлое. Черта с два! От прошлого спасения нет. Так что кто был с нами тогда, остается и теперь. До последнего часа. Так что учти, мы всегда будем вместе. И ты, и твоя жена Зинаида, и я, Алик, и Араб, и прихворнувший Рокотов, и даже Большой майор, который поздравил меня с появлением в Думе и как-то заговорщицки подмигнул. Так что, дружище, все еще впереди. И я даже не рискну сказать, что самое главное событие в своей жизни мы уже пережили. Пожалуй, все. Алена зачитала Коврижку, она уснула, и Алена зовет меня к себе.
Жму руку. Алексей.
Журавлев дочитал письмо, допил вино и двинулся к морю. Письмо его ничем не удивило. С его точки зрения все шло так, как и должно было идти. Его слегка удивило, почему Лешка вставил в тесную цепочку друзей и его жену Зинаиду, на миг он почуял в этом какой-то скрытый намек, но особого значения ему не придал.
Зато когда Зинаида ночью вытащила Лешкино письмо из кармана мужа и прочла, то сразу догадалась, в чем дело. И все это было тем более неприятно, что перед самым отъездом на курорт ей, как всегда в среду вечером, позвонили и сказали, что дневники мужа будут продолжать просматривать за ту же плату, что и прежде, даже чуть побольше, ничего не переменилось, хотя и произошла кое-какая перестановка фигур на шахматной доске.
Поначалу Зинаида испугалась, потом подумала, что как-нибудь вывернется, отоврется, отречется, но затем пришла к твердому выводу, что единственно возможное спасение из этого положения, грозящего распадом семьи, — полное и искреннее покаяние.
