— Вот ее комната, — сказала горничная.
Руссель постучал.
— Мадам Анна!
Никакого ответа.
— Мадам Анна, пожалуйста, откройте! Это полиция!
Ни звука.
— Могла она удрать? — шепотом спросил я у Лакросса.
— Но дом оцеплен. Если она еще была здесь, когда мы подъехали, она и сейчас в доме. Жюль!
Полицейский, вошедший в дом вместе с нами, выдвинулся вперед и подергал ручку двери.
— Заперто, — сказал он, нагнулся и заглянул в замочную скважину. — Но ключа изнутри нет.
— Взломайте дверь! — приказал Лакросс.
— Неслыханно! — завопила Бриллиантовая Хильда.
— Спокойно, — проронил Лакросс, малютка Лакросс, который некогда испытывал такой страх перед властными и богатыми, а теперь, видимо, вообще никого не боялся.
Полицейский — здоровенный детина — навалился всей тяжестью на дверь, потом с разбегу еще и еще раз. На третий раз дверь распахнулась, и полицейский влетел в комнату. Мы быстро последовали за ним. Комната была большая и обставлена старинной мебелью. Окна в ней были полукруглые и располагались у самого пола. Бриллиантовая Хильда, едва шагнув в комнату, издала душераздирающий крик и повалилась. Я вовремя подскочил к ней и успел ее подхватить. Она была без сознания — или только изображала обморок, но делала это блестяще. Тяжелое тело оттянуло мне руки, и я опустил ее на пол…
— Черт побери, — сказал Лакросс.
Поперек широкой кровати лежала медицинская сестра Анна из Милана; высокая, крепкая и при этом по-матерински мягкая женщина. Она тоже была вся в белом, но белое частично окрасилось красным. Голова как-то странно была повернута вбок, взгляд устремлен в потолок, а рот широко открыт. Рукоятка большого кинжала торчала из ее груди слева, где сердце.
Спустя полчаса на место прибыли эксперты из отдела убийств. С ними приехали доктор Вернон и налоговый инспектор Кеслер. Кеслер некоторое время назад позвонил в свой отель и поинтересовался, не просили ли ему что-нибудь передать. А в Центральном комиссариате, с которым он тут же связался, ему велели приехать сюда. Кеслера передернуло, когда он увидел тело мертвой медсестры.
— Кто мог это сделать?
Лакросс уже успел проинформировать его о событиях этого утра. И теперь ответил:
— Тот, кто хотел, чтобы она навеки умолкла, прежде чем ее смогут заставить говорить — теперь, когда и алжирец заговорил.
— Но как мог убийца узнать, что алжирец заговорил?
— Он мог это предположить. Мог видеть облаву на станции. Потом мы еще устроили алжирцу допрос. Так что времени у него было достаточно, — сказал я.
— Этот алжирец, — в раздумье протянул Кеслер. — Я все утро провел с Малкольмом Торвеллом на площадке для гольфа и выжал из него все дочиста о его деловых отношениях с Килвудом, о деловых связях всех этих воротил. Говорили мы и о том, как Килвуд завопил об алжирце из Ла Бокка, и Торвелл сказал, что это пьяный бред, такого алжирца просто нет на белом свете. Боже милостивый, а он, оказывается, есть. И пьянчужка Килвуд сказал правду.
— Разумеется, он сказал правду, — сердито буркнул Лакросс. — Потому его и прикончили. Кто-то испугался, что он выболтает еще больше. То есть по той же самой причине, по которой теперь убили медсестру.
А эксперты в это время расхаживали по комнате; они сфотографировали тело убитой и теперь посыпали графитовой пудрой мебель: искали отпечатки пальцев. Трупом они уже не занимались, за него некоторое время назад принялся доктор Вернон.
— Видит Бог, я вовсе не хочу вас торопить, доктор, — сказал Лакросс, — но, может быть, вы уже хотя бы приблизительно представляете себе, когда это произошло?
— Разумеется, нет, дитя мое, — ответил доктор и хихикнул.
— Ну хотя бы приблизительно.
— Трупное окоченение уже началось. Который сейчас час? Шестнадцать тридцать. Трупное окоченение несмотря на жару. Но в доме кондиционеры. Ну, ладно уж, дети мои, только из моей симпатии к вам и без гарантии. Эту женщину закололи не раньше десяти часов и не позже двенадцати.
— Вот видите, времени было более чем достаточно, — сказал Лакросс Кеслеру.
Тут вмешался я:
— Но ее комната была заперта. И ключа мы так и не нашли.
— Значит, убийца прихватил его с собой. Это могла быть и женщина. В этом деле, как я теперь вижу, все возможно, — заметил Руссель.
— Прекрасно. Но как убийца вообще мог проникнуть в дом? Особенно в такой, как этот? — спросил я.
— Этого я не знаю, — признался Руссель. — А может, он уже был в доме.
— Кто-то из слуг? — спросил Кеслер.
— Может, и так. А может, и Бриллиантовая Хильда.
— Ну, зачем же… — начал было я, но тут же осекся.
— Вот именно, — продолжил мою мысль Лакросс и энергично кивнул. — Сейчас вы задались вопросом: «А почему, собственно, этого не могла сделать Хильда?» Верно? Вот видите. Почему, в самом деле, убийцей не могла быть она? Ходить она в состоянии, мы в этом убедились, не так уж она и больна. Да и кинжал, как мы теперь знаем, был взят здесь же, в доме.
Полицейские уже установили, что орудие убийства раньше находилось в красивых старинных кованых ножнах, висевших на стене в пролете лестницы.
— А как обстоит дело с отпечатками пальцев? — спросил Руссель одного эксперта-криминалиста.
Тот только пожал плечами.
— Естественно, очень много отпечатков — самой убитой, и куча всяких других. Могут быть и горничных, и слуг или еще кого-то из живущих в этом доме. Придется все проверить.
— Черт побери, — буркнул Лакросс. — Чует мое сердце — будет та же самая тягомотина, что в случае с Килвудом.
В комнату вошел тот слуга, что впустил нас в дом.
— Прошу прощения, господа. Но мадам очень плохо. Она послала меня спросить, не согласится ли ваш доктор ее осмотреть. Ее личный врач сможет приехать только через полчаса.
— Конечно, дети мои, конечно, я готов, — радостно каркнул доктор Вернон. — Добрый дядя доктор сейчас придет. Господа, я тут же вернусь. — И он шагнул к двери.
— Мсье Лукаса тоже просят придти к мадам, — добавил слуга.
— Меня? — озадаченно переспросил я.
— Мадам настоятельно просила об этом.
Мы вдвоем спустились этажом ниже. Бриллиантовая Хильда возлежала на своей необъятной кровати в стиле рококо и беспокойно вертела головой. Так же беспокойно бегали по одеялу ее пальцы. Воздух в спальне был насыщен дурманящим ароматом множества цветов — их и тут хватало. Пока доктор обследовал Бриллиантовую Хильду, я смотрел сквозь щели в опущенных жалюзи на цветники внизу в парке и вспоминал свой отъезд после первого посещения этого дома. Зееберг проводил меня тогда к странному джипу, а я обернулся и окинул взглядом фасад дома. При этом обратил внимание на одно окно — очевидно, это было то самое, перед которым я сейчас стоял, — к стеклам которого прижались два лица — Хильды и ее медсестры Анны. Они приподняли занавеску и мгновенно опустили ее, как только почувствовали, что их заметили. Никогда еще не видел я на человеческих лицах выражения такого смертельного страха. Чего боится Бриллиантовая Хильда, подумал я тогда. И чего боялась медсестра? Разве Бриллиантовой Хильде теперь тоже грозит опасность? Видимо, грозит, раз они обе чего-то страшно боятся. Это было ошибкой с моей стороны. Смертельная опасность, как оказалось, грозила лишь одной из них. Но мог ли я быть в этом уверен?
Я услышал голос доктора и обернулся.
— …все в порядке, это всего лишь шок. Уважаемый коллега оставил вам тут прекрасные успокаивающие таблетки. Примите еще до его приезда две таблетки — на мою ответственность. — Поддерживая голову Хильды, он поднес к ее губам стакан воды, и она отпила глоток, чтобы легче проглотить таблетки. — Ну вот, а теперь уже через несколько минут вы заметите, что состояние ваше улучшилось, мадам.
— За что убили Анну? — прошептала Бриллиантовая Хильда. В постели на ней опять была та вязаная кофточка поверх ночной рубашки. И драгоценности.
— Этого мы покамест не знаем. А вы? Вы кого-нибудь подозреваете?
Она покачала головой.
— Мне необходимо вернуться наверх.
— Но господин Лукас пусть останется. Только на минуту. — Она просительно поглядела на доктора.
— Как вам будет угодно. Но долго говорить вам не следует. — Вернон направился к двери, бросив мне на ходу: «Пять минут».
Когда мы остались одни, Хильда жестом предложила мне подойти поближе и прошептала:
— Два миллиона.
— Что?
— Два миллиона марок. — Она цепко держала меня за пуговицу рубашки. — Я вам заплачу, если вы их всех выведете на чистую воду. — Она опять за свое.
— Да, фрау Хельман, конечно, — сказал я.
— Вы видите, я была права. Эти люди не останавливаются ни перед чем. Мой брат. Потом Килвуд. Теперь Анна. А завтра я… Я боюсь! Боюсь! — Она не отпускала мою пуговицу. Я еле высвободился.
