Таким отрицательным примером в работе отдела было дело, возбужденное по факту похищения полотен у Церлюкевича.
Вернувшийся в гостиницу неизвестно где отсутствующий Стивенсон был взят под постоянное наблюдение.
В тот же день мистер Стивенсон заказал себе билет на самолет, который первым рейсом должен был лететь в Вашингтон. При проверке его багажа работниками таможни в нем полотен Церлюкевича обнаружено не было.
Не спрашивать же его, почему он не улетел домой раньше. Такой вопрос был бы бестактен, и на него он имел право не отвечать или отделаться шуткой, сославшись на расстройство желудка.
«Что делать, как быть и где теперь искать картины?» — думал Туянов, возвращаясь на автомобиле к себе в управление.
Утром домой Душману позвонил его человек, оставленный дома у Заславского до особого распоряжения. Он сообщил, что задержал на квартире Заславского американца с четырьмя картинами, интересовался, как ему теперь поступать, нуждаясь в дальнейших указаниях.
Похвалив его за расторопность, Душман сказал ему, чтобы тот продолжал ждать приезда Арбата, которого он сейчас к нему направит.
Арбат зашел к Заславскому с неизменным своим фотоаппаратом. В зале, на диване, понуро сидели рядом Заславский и Стивенсон, связанные между собой одной парой наручников.
Услышав топот в коридоре, Стивенсон оживился и попытался сказать что-то с возмущением, но первое его слово застряло в горле, когда он увидел у вошедшего в зал мужчины на лице маску.
Стивенсон понял, что у него искать защиты бесполезно. Арбат, подойдя к нему, принудительно раскрыл ему рот и вставил туда ствол пистолета. Страх парализовал Стивенсона. «Зачем я связался с этими дикарями? Разве с ними сделаешь бизнес?» — запоздало раскаиваясь, подумал Стивенсон.
— Ты знал, что покупаешь у него ворованные картины? — кивнув головой в сторону Заславского, спросил Арбат.
Стивенсон отрицательно помотал головой.
— Знал он об этом или нет? — задал аналогичный вопрос Арбат Заславскому.
— Конечно знал. Он бравировал своей осведомленностью, шантажировал меня, что побудило меня уступить ему картины почти за бесценок, тогда как сначала я просил за них миллион.
После услышанного Стивенсон вынужден был подтвердить его слова.
Арбат записал на магнитофон обстоятельства сделки, состоявшейся между Заславским и Стивенсоном.
Арбат заставил последнего раздеться до трусов и позировать с ворованными картинами, сделав четыре снимка, не стесняясь давать пинков по ягодице ногами или рукой по шее, если «клиент» был нерасторопным или не хотел выполнять его требования, тряс его, как мешок с картошкой. В заключение Арбат прочитал Стивенсону «лекцию» на правовую тему:
— По нашим законам ты совершил несколько преступлений. Ты незаконно провез в нашу страну валюту и скупил ворованные картины, зная, что они ворованные. Это второе преступление. Ты хотел обворовать наше государство. Ты — преступник, и тебя надо сажать в тюрьму лет на десять. Ты понимаешь, что я тебе говорю?
— Понимаю, — подавленно несколько раз кивнул головой Стивенсон.
Вид у него был не как у преуспевающего бизнесмена, а как у человека, освобождаемого из медвытрезвителя.
Читаемой Арбатом лекции Стивенсону мог позавидовать не один из бывших замполитов и парторгов.
— …Мы — гангстеры, — для большего впечатления назвал себя Арбат. — Мы ограбили его, — Арбат показал пальцем на Заславского, — и тебя. Ты на него не должен держать зла, а на нас хоть всю жизнь, но если ты у нас в Союзе поднимешь хипиш насчет картин и денег, то мы тебя или в расход пустим, или посадим, а в твой город, вот видишь, беру твою визитную карточку, чтобы не забыть, ворам пошлем твои фотографии, чтобы они размножили и показали, какой ты в трусах спортсмен. Понял, почему надо было тебе раздеваться?
— О’кей, — подавленно выдавил из себя Стивенсон, убедившись, что назад он не получит своих денег, и к тому же потерял картины.
«Из-за каких-то пятисот тысяч долларов быть на родине шутом? Лучше понести убытки», — решил он про себя.
Сговорчивость Стивенсона была на руку Заславскому, который уже смирился со своими потерями, одновременно он освобождался от мести Стивенсона. Однако полностью беседу грабителя со Стивенсоном до конца дослушать не удалось, так как по указанию Арбата другой грабитель увел его на кухню.
Оставшись со Стивенсоном в зале вдвоем, Арбат спросил у него, показывая на сумку с картинами:
— Какова у вас в Штатах цена этих картин?
— Много долларов, — закатив глаза под лоб, отвечал Стивенсон.
— Ты мне назови, сколько долларов, а то, что много, я и без тебя знаю.
— Может быть, миллиона два, а если их продавать с аукциона, то можно получить много больше.
— О’кей! — передразнил Арбат своего собеседника. — Такая петрушка нас устраивает.
— Что значит «петрушка»? — не понял его Стивенсон.
— Это означает о’кей! — небрежно бросил Арбат. — Ты зачем сюда приперся?
— Что значит «приперся»? — опять же не понял Стивенсон.
— Пришел! — пояснил Арбат.
— Я хотел сегодня улететь домой в Штаты, но в аэропорту при таможенном осмотре таможенники так набросились проверять багаж моего сотрудника, что я посчитал, лучше им в пасть не лезть. Полицейские, выходит, знали — картины или у меня, или у моего человека. При таких обстоятельствах мне картины уже не вывезти домой, а поэтому я решил вернуть их хозяину и взять у него свои деньги.
— Очень ты хорошо решил, — взяв со стола авиабилет и рассматривая его, похвалил Стивенсона Арбат.
На столе лежали изъятые ранее грабителем у Стивенсона кошелек и солидная стопка купюр достоинством в десять, пятьдесят и сто долларов.
Положив половину долларов себе в карман, Арбат поинтересовался у Стивенсона:
— Тебе хватит добраться домой?
— Нехорошо вы поступаете со мной. Я же ваш гость, — отрешенно выдавил из себя Стивенсон.
Возвращая Стивенсону авиабилет, кошелек и часть денег, Арбат беспечно рассмеялся:
— Если бы я знал, что ты нас так одаришь, то принял бы тебя как дорогого гостя, но ты приехал к нам поживиться, купить нас, как дешевую бабу, а поэтому почувствуй себя в нашей шкуре.
На время задумавшись, Арбат посчитал, что ничего не упустил, а поэтому, обращаясь к Стивенсону, сказал:
— Мы сейчас уйдем, но вы можете уйти отсюда только минут через двадцать после нас. Усек?
Стивенсон не понял последнего слова «усек», но смысл предложения дошел до его сознания.
— Я готов купить у вас негатив с моими фотографиями за любую сумму, какую вы назовете.
Предложение было заманчиво, и Арбат едва не начал с ним торговаться, но природная осторожность все же взяла верх, и он отказался.
— Если вы к нам приедете через год и поселитесь в той же гостинице, тогда я вас найду и продам его так тысяч за пятьдесят, а сейчас не имею права делать это с риском для себя и наших картин.
— О’кей! — подумав, согласился с ним Стивенсон. — Я приеду через год. Только вы должны обещать не распространять всего того кошмара, который тут был.
Арбат выразил полное согласие с его предложением, посчитав приемлемым для себя.
Арбат, прихватив с собой сумку Стивенсона с картинами, вместе со своим подручным вышел из квартиры.
Стивенсон, обхватив голову руками и сидя на диване, раскачиваясь всем корпусом, задумался, отрешившись от окружающего.
Заславский, заглянув в зал из спальни и увидев задумавшегося американца, вновь вернулся в спальню, не желая его тревожить.
Он не знал, что теперь говорить в свое оправдание, да и не желал оправдываться, а даже был зол на Стивенсона и на себя, так как из-за картин тоже понес значительные для себя убытки.
Происходящее устраивало Заславского в той части, что Стивенсон не ищет с ним беседы, а поэтому в сложившейся ситуации он не нашел ничего для себя лучшего, как лечь на кровать, положив под подушку на всякий случай кухонный нож.
Он не знал и не мог предвидеть, какова будет сцена расставания с американцем.
Перед уходом из квартиры Стивенсон, зайдя в спальню к Заславскому, зло бросил ему оскорбление:
— Воры проклятые, будьте вы все прокляты! — Сильно хлопнув дверью, он ушел.
Лишь к вечеру Церлюкевич поймал Душмана около ресторана «Надежда», к которому он подъехал на своем автомобиле на несколько минут.
В машине Душмана, как заметил Церлюкевич, осталась красивая женщина с девочкой.
Церлюкевич, остановив Душмана, попросил принять его по неотложному делу…
— Вы извините меня, Семен Филиппович, но я сейчас сильно занят и принять вас, при всем моем уважении к вам, не могу. До двадцати трех часов я занят.
