– Я не рыбонька.. – соседка смотрела на него, улыбаясь. Су не терпелось побыстрей закрыть дверь, – Я – Ласточка.
В комнате тревожно и бессмысленно зазвонил телефон.
Вол, мучительно преодолевая невыносимую головную боль, осматривал безупречные линии желто-коричневого старинного особняка семнадцатого века. Полуразрушенная ограда вырастала в одном месте чугунными воротами, ворота имели затейливые кружева с плетением и были фантастично красивы и никчемны.
Вера стояла поодаль, вдыхая первые морозные запахи зимы и старого города. Ворота ее пугали и раздражали своей громоздкостью.
– Вероника, – Вол поморщился и потер висок, ему пришлось подойти поближе к Вере и понизить голос, – У вас вчера было. Как бы это сказать, расслабление кишечника!
– Натуральный понос, – грустно подтвердила Вера. – Ананас.
– Но вы же должны понять, что это, в конце концов, невыносимо! – Вол почти закричал, преодолевая свистящий шум в ушах. – И не дышите так, ей-богу! Спокойно. У меня в ушах свистит от вашего дыхания.
– Я вас люблю, – сказала Вера спокойно, сдерживая дыхание, щеки ее побагровели, гулко и часто ударило сердце.
– Да вы меня убить хотите! – взвизгнул Вол, бледнея до синевы. Сердце Веры молотом долбило его в мозжечок, содрогая голову.
– Вам ничего со мной не сделать, я вас люблю, вот и все, – Вера отвернулась от него и пошла по длинной и извилистой улице. Вол дождался, когда она почти пропадет среди деревьев, судорожно и облегченно вздохнул и пошел за ней, любовно теребя трость.
Когда они поднимались в гостиничный номер – Вол на несколько ступенек сзади – Вера сказала с отчаяньем и грустью:
– Но мы же были близки!.. Мы были так близки… Помните тот вечер? Преферанс…
– Не останавливайтесь, прошу вас, и никаких волнующих воспоминаний, никакого волнения, умоляю!
В номере Вера выпила таблетку. Она теперь пила таблетки по несколько раз в день по настоятельной просьбе Вола. От таблеток она тупела и плохо ориентировалась в предметах, зато уже почти не плакала, часами просто рассматривала голые деревья за окном. Она не знала, что плакала часто ночью, во сне, Вол метался тогда, не зная, куда спрятаться от шороха влаги, словно всасываемой песком – слеза исчезала в подушке, пробежав перед этим по виску Веры и волосам. Иногда его мучили не столько звуки, сколько невероятная способность его тела теперь словно становиться той частицей Веры, которая эти звуки издает, ему даже казалось, что это он своим обнаженным мозгом протискивается между грубыми волокнами ткани, пропитывает их, исчезает, касаясь остатками влаги отвратительных перьев.
– Гусиных. Это гусиные перья, я знаю, какое мучение, – Вол вскакивал, тормошил Веру, отшатываясь при ее глубоком вздохе.
Однажды Вол проснулся от шума дождя. Он так спокойно почувствовал себя, пожалуй, в первый раз с того времени, как Вера с ним. Было тихо – ни звука в его раздувшейся голове – и он испугался смерти, подполз на большой кровати поближе к Вере, стараясь не дышать, прислушиваясь. Ее дыхание, почти незаметное, напомнило распускающийся утром цветок – трудно уследить, но и не поверить нельзя.
Вол расслабился и обнаружил полную неспособность реально оценить обстановку: он так перемучился собственной болью и страшным грохотом в голове, что как только эта боль и этот грохот отступили, он потерялся в пространстве, совершенно не умеющий думать.
“...невозможность полноценной работы. Вероятно, допущена какая-то ошибка.. Непонятно такое сильное воздействие на меня, это не поддается объяснению. А что если?..”
В этом месте то, что представилось Волу, показалось ему таким чудовищно-несправедливым, что он застонал, потом испуганно притих, покосившись на Веру.
“.. Она не изменяется, ничего не происходит – это раз. ЭлПэ не преследует нас, это два, ведь с него стало бы и отнимать! Неужели этот придурок понял что-то лучше меня? Нет, невозможно.”
Вол выбирал минут двадцать между неожиданным спокойствием и необходимостью, вздохнул и потянулся к телефону.
Су ничего не поняла, голос бормотал приглушенно, иногда добавлялся чуть слышный тон музыки.
– Вам кого?
– Дай мне, – ЭлПэ отобрал у Су трубку и ничего не стал говорить, несколько раз требовательное “Але! Але!” взывало раздражающе, наконец, ЭлПэ вздохнул и ответил.
– С вами говорит всемирная ассоциация матерей. Але?! Вы должны пройти регистрацию по распределению…
Вдруг ЭлПэ подумал, что это касается Су и протянул ей, удивленно стоящей рядом, трубку, Су, гримасничая, показала ему язык, и выслушав все, в обалдении положила трубку.
– Кто это был? – она смотрела на ЭлПэ заинтриговано, но без испуга.
– Какая-то ассоциация матерей.. Всемирная. Бред какой-то. Я даже не запомнил по поводу чего надо пройти распределение.. нет, регистрацию по распределению. Ничего не понимаю, а что тебе сказали?
– Что пришлют машину, чтобы мы как можно быстрей прошли регистрацию.
– Машину значит, – ЭлПэ запаниковал тут же, но вино все еще давало о себе знать, двигаться быстро он не мог, Су показалось, что он стал бессмысленно бродить по квартире, натыкаясь на нее, – Машину! И какую именно, не сказали?
– Сказали. С шофером.
– Шофер будет горбун! – закричал ЭлПэ, вытаскивая из шкафа сумки, – Мерзкий тип, лошадник! Он хотел, – кричал ЭлПэ, разбрасывая вокруг себя все, что не годилось в сумки, – он хотел засунуть Мерилин Монро в пупок… Да, вспомнил, кажется, морковку!.. Именно морковку!
– Ну, с таким шофером просто опасно ездить! – Су насмешничала, хотя ничего толком не понимала и трусила.
ЭлПэ застыл на секунду, посмотрел на нее внимательно и понял, что если он не успокоится немедленно, то погубит их обоих. Он принял независимый вид, засунул руки в карманы и ласковым голосом начал:
– Дорогая Сусанна. Нам просто очень, ну очень необходимо хорошенько правильно собраться, быстро выйти из дома и спрятаться куда подальше, – тут он не выдержал больше и заорал громко и визгливо: – Чтобы не сесть в машину к этому шоферу, который хочет засунуть морковку!..
– В пупок Мерилин Монро!!! – заорала последние слова Су, после чего наступила тишина.
Додик занервничал, терся между ними и скулил.
– Ты только послушай, что ты говоришь, – устало взмахнула руками Су, – Если бы кто нас услышал, психушки не миновать!
– Ладно, я ничего не буду объяснять, ты сама сказала, что все это не поддается объяснению, давай просто соберем вещи и удерем поскорей, пока не приехал этот…
– У меня нет вещей, в прошлый раз нам казалось, что нужны паспорта, деньги, а потом получилось, что ничего этого не нужно.. У меня ЕЩЕ нет паспорта! У меня УЖЕ нет денег! Я не хочу! Я не хочу всего этого, я не хочу быть мамой!! – Су решила зареветь.
– Я тоже не хочу быть мамой… этой, папой… не хочу быть папой, вытри сопли и оденься. Слушай меня! Нет, ты послушай меня внимательно, давай сделаем так. Найдем тихое и спокойное место, отоспимся там и подробно все расскажем друг другу. Ну? Мы сразу во всем разберемся, вот увидишь.
Додик взял в зубы ручки большой сумки, легко ее поднял и завилял хвостом.
Вера проснулась утром одна. В мутных зимних сумерках с трудом различались предметы. Сначала она автоматически побрела к огромному графину с водой, но вдруг провела расслабленно по лицу рукой, словно очнувшись от забытья. Скользнув по ее щеке, мгновенно пробежав грудь, с легким стуком на пол упали две белые таблетки с крошечными выгравированными буковками.
Вер подумала, не разбить ли графин для верности, тогда и не будет чем запивать следующие таблетки, она неуверенно толкнула его, графин устоял. Тогда она сцепила руки на затылке, потянулась, легко забросила босую ногу и пнула противный графин на столе изо всех сил. Графин упал на пол, образовал большую лужу, всасывающуюся в красный ковер, гулко покатился, стуча утробно гранями, но не разбился.
Вера прошлась несколько раз вокруг него, словно оценивая противника, потом оглянулась в поисках чего-нибудь тяжелого и металлического. Ничего подходящего. Она взяла большой стул, устраивая поудобней ладони на деревянных перекладинах его спинки, размахнулась повыше и изо всех сил ударила по графину стулом. Графин, крутясь волчком, совершенно невредимый отлетел к стене и замер, на Веру посыпались разноцветные осколки разбитой при размахе люстры.
Она медленно выбирала цветные стекла из волос, сидя на корточках возле графина и внимательно его рассматривая. Пузатый, из толстого стекла с резкими продольными гранями, графин смотрел в нее круглым нахальным горлом с отвисающим нежным клювиком.
Позже Вера никак не могла объяснить себе, что именно тогда с нею произошло, как ей удалось так освободиться от всех своих мыслей, она словно умерла на время, ее больше не существовало, одна единственная цель водила ею – разбить ненавистный графин, потому что тогда не придется пить таблетки. Почему именно графин она так возненавидела, тоже осталось неясным, но это был ее первый осознанный протест против чего-либо с момента ее отъезда с Волом.
