Людвиг Эрфорс, судмедэксперт, помедлил, глядя на труп:
— Это убийство, Эверт.
— Давно?
— Она пролежала здесь несколько дней.
Волосы, одежда, возраст. Они стояли возле человека, у которого пока нет имени, и формулировали все то, что полагается на первом этапе расследования убийства.
Собственно, следовало бы поговорить и о ее лице.
И они, разумеется, это сделают. Всего через несколько минут. Просто лучше немного подождать, ничего пока об этом не говорить.
И Гренс, и Свен Сундквист, и Нильс Крантц молчали. Даже Эрфорс, который каждый день резал мертвые тела, говорил об этом только в диктофон, упрятав реальность в заумные медицинские термины.
Ведь на лице у нее кое-чего не хватало.
Не было кожи.
Лицо словно изрыто ямами.
Настоящее время
четверг, 9 января, 11:30
церковь Святой Клары
Ну и холодина.
Джордж стоит на коленях в снегу, когда-то белом. Но теперь, когда его утоптал народ, спешивший наискось через церковный двор в стремлении срезать пару метров и сэкономить секунду-другую или просто не привыкший ходить по расчищенным дорожкам, — теперь снег стал другим, приобрел цвет земли и асфальта.
Джордж озяб и мечтает вернуться в тепло и тишину. Наверно, виноват ветер, в январе он особенно силен, насквозь пробирает через толстые куртки, не спрашивая позволения.
Но хуже всего наркоманы… Весь снег изгадили, из-за них ему приходится по нескольку раз в день елозить на коленях, наводить порядок. Ведь он следит и за двором, он из тех церковных сторожей, что гордятся своей работой.
Они уже давно тут шастают, разрывают могилы у южной стороны церкви, наркотики там прячут. Даже мертвым… Он громко вздыхает. Даже мертвым нет покоя; когда общество изгоняет торговцев с бетонных площадей и улиц, торговцы наркотой ищут в городе другие места, к примеру церковь по соседству, люди в форме, похоже, редко ищут их здесь.
Он снимает перчатки, кладет их на грязный снег, ставит на место кусок могильной плиты, прижимает изо всех сил, закрывая дыру, чтобы торговцам негде было оставить свое зелье.
Джордж встает на ноги, озирается по сторонам. Уже почти полдень, а светлее, должно быть, не станет, зима как-никак, об эту пору года что рассвет, что вечер — все едино, разницы нету. Он идет к главному притвору, скоро служба, надо проверить, все ли на месте, не капает ли на пол стеарин с белых свечей, загружены ли тележки с библиями и псалтырями.
Он думает о ней. О той, что вот уже почти три часа сидит в пустой церкви, неподвижная, молчаливая, в середине одного из передних рядов. Все утро он изредка поглядывал на нее, такая молоденькая, и пахнет от нее больно уж резко, непривычно, лесным пожаром и дымом, а еще чем-то кислым, немытым.
Плечи у нее худые, волосы длинные, спутанные — вот и все, что можно видеть. Сквозь пленку, что покрывает ее кожу, не пробьешься — маска, щит, стена.
Она ребенок. Но горе у нее взрослое.
Целый час он выставлял металлические цифры на алтарной доске, и двигал стулья возле купели, и менял покровы на двух столах. Раннее утро миновало, близился полдень, только тогда он подошел в первый раз.
Постоял у ее ряда, тихонько шагнул ближе, посмотрел на нее и спросил, как она себя чувствует, не нужна ли помощь, если что — он поможет, такая у него работа здесь, в церкви.
Она смотрела прямо перед собой. На глазах та же странная пленка.
Он постоял еще немного, продолжая задавать свои вопросы, пока она в конце концов вроде как откликнулась на его присутствие. Веки чуть заметно затрепетали, из груди раз-другой вырвался тяжелый вздох. Возможно, она даже поняла, что он ей говорил.
Стало быть, не психопатка, не кататоник, просто хочет, чтобы ее оставили в покое.
Он снова открывает дверь, входит. Очутившись в тепле, облегченно переводит дух, снимает тяжелую куртку.
Она сидит на том же месте.
В церкви собралось много прихожан, десятка три, а может, даже четыре, как обычно в будний январский день. Большинство ему знакомы. Они входят с мороза, кивают ему, зажигают свои свечи, садятся, как привыкли, — одни здесь, другие там.
Но в ее ряд никто не заходит.
Мешает пустота.
Красная куртка и тяжелый запах требуют места, на которое никто не покусится.
Джордж, по обыкновению, стоит у металлического кольца со стеариновыми свечами, оттуда ему всех видно, каждую спину. Слышит за спиной легкие шаги, это кантор, молодая женщина, которая играет лучше своей предшественницы. Мимоходом она улыбается, и он улыбается в ответ. Кантор идет к лестнице на хоры, к двери, за которой комнатка с большим органом.
Кто-то кашляет, кто-то роняет на пол Псалтырь и смущенно оглядывается, когда шум отдается эхом. Тишина, ожидание.
Священник — новый, Джордж видел его всего несколько раз — выходит из ризницы, становится у алтаря.
Первый звук органа.
Прихожане смотрят на металлические цифры на черной доске, листают тонкие страницы.
Псалом красивый, многие подпевают. Звуки органа и голоса летят ввысь, на мгновение все сливаются воедино, забывают о городе, шумящем за стеной, внутри становится тепло.
Сторож поправляет покосившуюся свечу, потом вытаскивает ее, заменяет другой, более устойчивой.
Затем оборачивается, смотрит на то место, где уже несколько часов сидит девочка. Спрашивает себя, зачем она наклонилась вперед, обхватила руками голову и закрыла уши, зачем замкнулась в себе.
Он стоял на углу, где кульверт делает последний поворот.
Казалось, на лице у нее кое-чего не хватало.
Отсюда был виден весь конец подвала, плохо освещенная часть.
Не было кожи.
Продвигаясь, Эверт Гренс старался ступать в точности на те же места, что и раньше, когда шел сюда следом за Нильсом Крантцем. Ему вовсе не хотелось дурацких разговоров с криминалистом насчет где, что и как. Он только что видел такое, о чем и помыслить не мог, и должен был обдумать это в одиночестве, взглянуть со стороны, чтобы понять.
В нескольких местах ее лицо словно изрыто ямами.
Вытянутое пространство, тьма, норовящая заполонить его. В некотором отдалении — место действия. Крантц и Эрфорс распорядились установить мощные лампы, чтобы осветить восемь металлических коек, конусы света четко разделили подземный коридор, одна его часть утонула во тьме, другая, ярко освещенная, отчетливо выступила на первый план.
Гренс хорошо видел, что она лежала на спине и была в куртке, цвет которой трудно определить из-за засохшей крови.
Но лица отсюда не разглядеть. Жуткие ямы.
Нильс Крантц и двое его коллег все еще ползали по полу, одетые в белое, с фонариками в руках, обыскивали каждый миллиметр бетона от койки до конца кульверта. То один, то другой вставал на ноги и подзывал других, показывая им что-то почти невидимое.
Гренс вздохнул. Через несколько минут они начнут говорить об этом.
— Эверт!
Через несколько минут — это сейчас.
— Эверт, похоже… похоже, тут вроде как… укусы. — Людвиг Эрфорс стоял возле койки. Сунув диктофон в карман пиджака, снимал перчатки. — Причиненные после смерти. — Судмедэксперт жестом предложил Эверту Гренсу стать по другую сторону койки. — Но умерла она, по-видимому, вот от этого. — Он указал на грудь и живот женщины. На заскорузлой ткани куртки обозначились темные контуры пятен высохшей крови. — Колотые раны, нанесенные предположительно длинным узким ножом. Их много.
Ты пролежала здесь несколько дней. На лице у тебя кое-чего не хватает. Например, здесь, на скуле, с правой стороны.
Гренс смотрел на бездыханную женщину.
Ямы, я вижу твои кости, ты знаешь?
Она — работа. Для него, для Эрфорса, для Крантца.
Не человек. Всего лишь то, что они будут анализировать, пока не разберутся во всем и не перейдут к анализу чего-нибудь другого.
Не человек, уже не человек.
Эверту Гренсу требовалось больше информации. Но он понимал, Эрфорс сказал все, что мог. Он вернется после вскрытия, когда выяснятся новые детали, новые факты, которые в долгом ходе расследования станут частью будничной жизни безымянной женщины.
Гренс отвел взгляд от ее лица, обошел вокруг койки, остановился, сделал еще круг. От нее пахло. Как-то странно. К сильному сладковатому запаху трупа примешивалось что-то другое.
Еще круг.
От нее пахло дымом. Не сильно, словно кто-то покурил, проветрил помещение и нагнулся к тебе, едва уловимый затхлый запах, прилипший к одежде.
Он нагнулся, совсем близко, но не касаясь ее одежды.
Дым не табачный. Скорее запах гари, кислый сероватый дымок от сырой листвы.
Находясь так близко от мертвых, пожалуй слишком близко, он не мог отделаться от ощущения, что они смотрят на него. Без любопытства, без особенного интереса, скорее равнодушно, немного обиженно.
