Задвинув этот ящик, я выдвинула второй.
Точнее, только попыталась его выдвинуть.
Ящик был заперт и не поддавался моим усилиям открыть его.
Я решила отложить его изучение на будущее и выдвинула третий, самый нижний ящик комода.
Здесь лежал большой тяжелый альбом для фотографий в малиновом бархатном переплете, старинный альбом с металлическими застежками, рядом с ним стояла небольшая деревянная шкатулка с нарисованными на крышке темно-красными розами.
При виде этой шкатулки у меня отчего-то пересохло во рту и сердце пропустило один удар.
С чего бы это?
Мне хотелось заглянуть в шкатулку – но отчего-то было немного страшно сделать это, и, чтобы оттянуть этот момент, я достала фотоальбом и открыла его.
Это был альбом, какие заводят многие родители с появлением ребенка или бабушки-дедушки с появлением любимого внука – здесь были выложены и наклеены в хронологическом порядке детские фотографии. Фотографии одного и того же ребенка.
Вот этот ребенок совсем крошечный, только что принесенный из роддома, со сморщенным недовольным личиком… вот ему месяц, два, три… он становится все привлекательнее, все симпатичнее… то есть не он, а она – я убедилась, что ребенок на этих фотографиях – девочка… и еще… еще… не может быть…
У меня в душе возникло подозрение, которое укреплялось с каждой фотографией, с каждой перевернутой страницей.
Это был не просто ребенок. Не просто какая-то абстрактная девочка.
Это была я.
Но этого не может быть!
Я переворачивала страницу за страницей, разглядывала фотографию за фотографией – и последние сомнения отпадали, как осенние листья. Точнее, как отпадают подсохшие корочки с заживающей ранки.
Вот я стою, прижимая к себе плюшевого медведя. Это был мой любимый медведь, когда мне было четыре года, у него оторвалась правая лапа, и ее снова приделали, не очень аккуратно – вот она, эта лапа, криво пришитая, как будто медведь подрался с другим, большим медведем… а вот на мне длинное платьице в крупных цветах, я помню, как оно мне нравилось…
Я переворачивала страницу за страницей, словно наблюдая со стороны за своей собственной жизнью.
Вот мне шесть лет… семь… восемь…
Я перевернула очередную страницу…
Дальше ничего не было, словно на этом месте моя жизнь оборвалась.
На следующих страницах были следы клея и клочки фотобумаги. То есть здесь тоже были наклеены фотографии, но кто-то их грубо, безжалостно вырвал.
Я пролистала альбом до самого конца, не нашла больше ни одной фотографии, закрыла его и положила обратно в ящик.
Что же это значит? Откуда здесь, в этой старой квартире, где я не бывала ни разу в жизни, мои фотографии? Кто была хозяйка этой квартиры, кто была эта женщина, если она так внимательно, так пристально и упорно наблюдала за моей жизнью? Причем не только до восьми лет, но и потом. И отчего все поздние фотографии вырваны из альбома? И почему, черт возьми, я никогда не слышала о существовании этой Валерии Львовны Вальдшнеп?
И тут мой взгляд снова вернулся к шкатулке в пышных темно-красных розах.
Мне по-прежнему было страшновато коснуться ее, словно она скрывала какую-то тайну. Еще более значительную, чем та, которую я нашла под крышкой фотоальбома.
Ну что это, в самом деле!
Зачем прятать голову в песок, как страус? Зачем делать из мухи слона? Что уж такого страшного может прятаться под крышкой этой простенькой деревянной шкатулки?
Я решительно взяла шкатулку, поставила ее на крышку комода и открыла…
Комнату наполнила негромкая музыка.
Менуэт Боккерини.
Это была музыкальная шкатулка.
Иногда в таких шкатулках прячутся механические балеринки, которые начинают кружиться, крутить фуэте, стоит привести в движение механизм, открыв шкатулку.
Но в этой шкатулке вместо крошечной балерины прятался игрушечный клоун, крошечный человечек в яркой красно-желтой одежде с грубо размалеванным лицом. Он кружился под музыку Боккерини, исполнял что-то вроде фуэте, подражая своим механическим сестрам, игрушечным балеринкам из других музыкальных шкатулок, – но в его движениях была насмешка, издевательство, грубая пародия. Каждое движение отдаленно напоминало балетное па – но в нем было грубое преувеличение, издевка, жестокая насмешка.
Крышка шкатулки изнутри была зеркальной, она состояла из четырех хитро составленных частей, и танцующий клоун многократно отражался в этих четырех зеркалах. Отражения казались еще более издевательскими, и в какой-то момент мне померещилось, что одно из отражений клоуна бросило на меня пристальный, изучающий взгляд.
Я вгляделась в размалеванное лицо клоуна – и по спине пробежали мурашки: красная краска, которой был грубо намазан его рот, показалась мне незасохшей кровью…
Но не это было самым страшным.
Самым страшным было то, что я начала смутно вспоминать этого клоуна и его пародийный танец.
Когда и где я его могла видеть?
Я прикрыла глаза.
Кажется, это был сон…
Я была тогда еще совсем маленькой, может быть, мне было шесть или семь лет. Хотя что это, гораздо меньше – четыре или даже три. Не помню, где мы тогда жили. Но этот сон я теперь вспомнила удивительно отчетливо и ярко.
Красно-желтый клоун танцует передо мной, кружится на одной ноге, выделывая руками странные гипнотические жесты. Его руки кажутся мягкими и гибкими, словно две большие змеи. Он манит меня? Пытается что-то сообщить мне своими жестами?
Я заворожена, загипнотизирована его танцем, у меня нет своей воли. Я делаю шаг вперед, еще один шаг… вот я уже совсем близко к нему… еще немного, и он дотронется до меня своими мягкими, плавно извивающимися руками…
Мне противно даже представить себе это прикосновение – но вместе с тем оно удивительным образом притягивает меня.
И тут я разглядела лицо клоуна.
Оно грубо раскрашено, глаза подведены, контур вокруг рта обведен красной краской…
Нет, это не краска. Это кровь, еще не засохшая кровь капает с губ клоуна…
Я кричу от ужаса… и просыпаюсь.
Или это был не сон?
Менуэт Боккерини затих. Механический клоун сделал еще один поворот вокруг своей оси, сложил руки и опустился, словно умирающий лебедь.
Я поспешно захлопнула шкатулку, глядя перед собой и пытаясь понять, что это было, что за воспоминание всколыхнулось во мне при виде клоуна из музыкальной шкатулки.
Давно забытый сон – или что-то совсем другое?
Вдруг у меня за спиной раздался хриплый крик:
– Мардук!
Я вздрогнула и обернулась.
Конечно, это грач кричал в своей клетке.
Он пристально смотрел на меня, склонив голову набок… и мне показалось, что взгляд говорящей птицы похож на взгляд механического клоуна, клоуна с кроваво-красными губами…
– Прекрати, Мардук! – прикрикнула я на грача. – Я теперь буду здесь жить, так что не стоит со мной ссориться!
– Мардук – дурак… – отчетливо проговорил грач.
– Вот здесь я с тобой совершенно согласна! – Я усмехнулась. – И вообще критическое отношение к собственной особе достойно всяческого уважения!
Грач обиженно нахохлился и ушел в свой домик переживать обиду. Точно как муж, подумала я. Когда он вообразит, что я проявила к нему недостаточное уважение, он ложится на диван, отворачивается лицом к стене и часа два выражает спиной мировую скорбь… Его мамочка тут же начинает суетиться, беспрерывно теребит его, интересуясь, не болит ли что у Витеночка, осторожно щупает его лоб на предмет повышенной температуры и даже интересуется, был ли у него стул (честное слово, сама слышала!).
Как говорится, помяни черта – а он тут как тут. Не успела я подумать о муже, как зазвонил мой мобильник и на дисплее высветилось до боли знакомое имя.
– Да, Виталик! – проговорила я, стараясь не показать досаду.
– Где ты, Антосик? – спросил он озабоченно.
– Я… я у подруги.
Я по-прежнему не собиралась ничего ему говорить про загадочную тетку, про ее завещание, про антикварный магазин и квартиру. Может быть, когда-нибудь потом придется это сделать. Когда я буду точно уверена, что квартира моя по закону.
Хотя… кажется, муж имеет право претендовать на мое наследство… Надо бы проконсультироваться у нотариуса Винетутова на этот счет.
– У подруги? – переспросил муж взволнованно. – У какой еще подруги?
– У… у Зои Желудевой, – выдала я первое попавшееся имя.
Не стала ссылаться на Ленку Соловьеву, потому что с него станется ей позвонить. Не то чтобы он мне не доверял, но все же… Имя злодейки Зойки всплыло отчего-то в голове.
– Кто это такая? – В голосе мужа прозвучали подозрительные нотки. – Ты мне никогда о ней не говорила!
Это что-то новенькое! Прежде муж никогда не интересовался моими подругами. Он вообще не интересовался ничем и никем, кроме себя, любимого. Вечно талдычил про свою трактовку образа Базарова и про то, что комиссия из РОНО высказала ему одобрение.
– Да говорила я! – ответила я как можно небрежнее. – Ты, наверное, просто забыл… мы с ней ходили в один детский сад… играли в одной песочнице…
