Он называет мою мать «мамой». Он уже член семьи. Мама называет его Мишенькой. Они обсуждают проблемы вдвоем, а потом доносят до моего сведения. В их глазах я маленькая, неопытная, домашняя… вроде кошки.
– Я не против, – говорю я, страстно желая только одного – оказаться дома.
– Что тебе подарить? – спрашивает Миша.
– Не знаю…
– Знаешь, я испугался, – вдруг говорит он. – Ты себе не представляешь, как я испугался! Ты не позвонила, ты просто исчезла! Я звонил маме, она тоже волновалась. Пожалуйста, Анечка, не заставляй нас переживать. Я уже думал, что с тобой что-нибудь случилось. Я тебя очень люблю!
– Я тебя тоже люблю, – шепчу я и невольно вздыхаю, вспомнив, что актриса Ананко осталась у этого человека… Хмельницкого Артема Юрьевича. Он проводил меня, вернулся домой, предложил ей чай или кофе… а потом… потом…
«Конечно, ведь она такая красавица, – думаю я. – Умная, талантливая, смелая женщина, у которой интересная жизнь». Я представляю, что я – талантливая, смелая, умная и красавица, и мне вдруг позвонил ночью неизвестный человек и сказал, что мой ребенок у него в руках… Я представляю, как мчусь спасать ребенка, вбегаю в квартиру этого человека, в отчаянии пролетаю через бесконечные комнаты, красиво падаю на колени перед спящим мальчиком и… Тут мне приходит в голову, что я никогда не забыла бы о своем сыне и вовремя забрала бы его из детского садика. Я вдруг представила себе, что Павлик мой сын. Ласковый славный Павлик с застенчивой улыбкой, а его отец… Меня обдает жаркой волной, сердце застревает в горле, я судорожно вдыхаю…
– Ну все, все, будет, – говорит Миша, обнимая меня. – Все в порядке. Слава богу, все позади. Но ты должна мне пообещать, Анечка, что никогда… сначала надо думать, а уж потом… честное слово… тебе будет лучше в магазине… я решил… и твоя мама тоже так считает…
До меня долетают лишь отдельные слова, бубнящий голос Миши напоминает голос из севшего мобильника. Мне жарко, я сжимаю кулаки, лицо мое горит… да что же это такое?
С ней меня познакомил, разумеется, вездесущий журналюга Леша Добродеев. Других знакомых журналистов у меня нет. Дело было в городском парке во время народного гулянья – Дня города, кажется. Казимир и Лена вытащили меня на обед в «Прадо», где брат хватил лишку, и они поссорились, а я потихоньку сбежал, послонялся бездумно по городу, и толпа притащила меня в парк. Тут-то мы и встретились – Леша Добродеев с подружкой, как я тогда подумал, и я, ваш покорный слуга. Оказалось, это не подружка, а коллега по цеху, восходящее светило местной журналистики, как он ее представил.
При этом Леша обнимал барышню за плечи и чмокал в макушку, демонстрируя не то нежную дружбу, не то снисходительность старшего и опытного товарища. Она легко вывернулась из-под Лешкиной руки, рассмеялась:
– Алексей Генрихович рассказывал про вас!
– Правда? – преувеличенно удивился я и взглянул на Лешку. – И что же, интересно?
Он поднял руки, сдаваясь, и закатил глаза.
– Так получилось, старик! Эти малолетки… разве им откажешь? Ей нужен положительный герой, домашнее задание такое. Я предлагаю написать обо мне – отказывается. Ну тогда, говорю, Тема Хмельницкий, самый положительный человек в городе… после меня. Банкир, считает деньги на калькуляторе, знает таблицу умножения, к тому же холост. И самое главное – вышивает крестиком, хобби такое! Положительнее не бывает.
– Вы действительно вышиваете крестиком? – Она смотрела на меня с любопытством, даже рот открыла.
– Вышиваю на досуге, – ответил я скромно. – Знаете, очень успокаивает нервы.
– Хочешь посмотреть? – спросил интриган Лешка, подмигивая мне.
Она кивнула неуверенно, переводя взгляд с него на меня, не вполне веря.
…Ее готовность верить поражала меня. Я всегда считал, что наивность, глупость, доверчивость – птенцы из одного гнезда. Видимо, в силу профессии: люди, имеющие дело с цифрами и деньгами, обычно недоверчивы. Алиса была доверчива и наивна, но далеко не глупа. Подумав, я понял, что наивность и доверчивость проистекают от недостатка жизненного опыта, а глупость – это вроде таланта, пожизненно, и никуда от нее не денешься. Она действительно поверила, что я вышиваю крестиком, и я потом часто подтрунивал над ней, а она отбивалась, крича: «А что тут такого? Неужели не бывает банкиров, вышивающих крестиком? Гипотетически?» – «Ну, разве только гипотетически», – отвечал я.
Она мечтала стать журналисткой – мотаться по всей планете, раскапывать замечательные истории, открывать тайны, встречаться с потрясающими людьми. Образования у нее было всего ничего – средняя школа и какие-то сомнительные скороспелые литературные курсы, но тексты ее, неровные, дерганые, часто путаные, задевали нестандартностью и необычным ракурсом. Лешка, которому образности мышления тоже было не занимать, сказал, что Лиска… Он называл ее всякими смешными именами, производными от Алиса – Лиска, Лиса, Лисичка, Лисенок, а то и Лисюк… что Лиска рожает свои материалы, стоя на голове на перилах балкона и подглядывая через окна за происходящим в соседнем доме. Он устроил ее в желтоватый «Вечерний курьер», и она щенком моталась по городу в поисках материала, причем хваталась за самые странные темы. К моменту нашего знакомства она успела написать о городских очистных сооружениях; о реке в половодье, которая тащит поваленные деревья, дома, собачьи будки и всякие другие предметы – причем с философской точки зрения; о местном женском монастыре и его настоятельнице – бывшей рабочей текстильной фабрики, которой было видение; о творчестве психически неполноценных из областной лечебницы и устроила аукцион их картин, что положительно отразилось на бюджете заведения; о карликах, клеящих коробки в кустарных мастерских.
А потом дошла очередь до меня: Лешкина протеже задумала серию «Земляки» и уже написала о необыкновенном бомже, о пожилой певице, потерявшей голос, одинокой и больной, об американцах, которые невесть с какой радости поселились в нашем городе – один архитектор, другой программист. Приехали навестить друзей и остались, продолжая работать в своих американских фирмах виртуально, завели друзей, каждый день тусовки – говорят, здесь у вас больше свободы и нормальных людей. Теперь ей понадобился бизнесмен, и Лешка подсунул ей меня. Я воспротивился, Алиса настаивала. Лешка, в восторге от интриги, подначивал нас обоих.
Через неделю он вдруг позвонил и попросил приютить Алису на пару дней – ей пришлось съехать с квартиры, так как муж хозяйки стал проявлять к ней интерес «как к женщине», сказал Леша, и бедняжка оказалась буквально на улице. И уже три ночи ночует в редакции на старом продавленном диване. Я рассмеялся – интерес? Как к женщине? К этой пигалице?
Она переселилась ко мне в тот же вечер, притащив чемодан и спортивную сумку. Я уступил ей свой кабинет, а потом позвал ужинать. Она отказалась, сказав, что не голодна. Я, недолго думая, взял ее за руку, привел на кухню и приказал накрыть на стол. Она, скованная, шарила в буфете и роняла на пол вилки и ножи, а я жарил картошку и отбивные. Потом мы сидели за столом, я – откровенно ее разглядывая, она – уставившись глазами в тарелку. На ее руке выше локтя я рассмотрел изрядный синяк.
– Никак драка была? – спросил я.
Она бурно покраснела – щеками, ушами, шеей, и я невольно рассмеялся, так как давно отвык видеть краснеющих барышень. Как-то само собой получилось, что я стал говорить ей «ты». Она не ответила, только дернула плечом. Я хотел развить тему, но вовремя прикусил язык, вспомнив о хозяине квартиры, от которого она сбежала. И впервые посмотрел на нее, как на бесхозное беззащитное и одинокое существо неопределенного пола, с торчащими лопатками, в линялой футболке и старых джинсах, которое мотается по съемным квартирам, не чувствуя себя при этом ни обделенным, ни неудачником. И почувствовал, как невольно перехватило горло.
Я спросил ее о родителях, и она с набитым ртом ответила, что мама умерла четыре года назад, отца никогда не было, а есть дядя Паша, их друг, классный мужик. И жили они в Зареченске, откуда она уехала полтора года назад, чтобы хлебнуть карьеры журналиста, так как, похвасталась Алиса, ее сочинения были лучшими в школе, и их русалка… то есть учительница русского языка, всегда говорила, что она далеко пойдет, а кроме того, она неоднократно печаталась в районной прессе.
Девчушка перестала стесняться, наворачивала так, что сердце радовалось, и я поймал себя на том, что любуюсь ею, втайне посмеиваясь больше над собой, чем над ней. Полный удивления и умиления, я подтрунивал над Алисой и подначивал ее. Она отбивалась не без остроумия, и мы хохотали до слез.
Я – черствый человек, педант, банкир, привыкший иметь дело больше с цифирью, чем с живыми людьми. Допускаю, что в последнее время я отвык от общения не по делу, а ради трепа – не умею, жаль потраченного впустую времени, да и не с кем общаться. Мне никогда не хватало легкости, а сейчас тем более. Казимир считает, что я забурел. Он время от времени знакомит меня с женщинами… как я подозреваю, своими бывшими, к которым потерял интерес. Отстегивает с барского плеча, так сказать. Я реагирую по-разному, иногда отношения продолжаются месяц-другой, но ни разу у меня не возникло желания, чтобы очередная подруга переселилась ко мне. Ни разу. У меня тянулся долгосрочный роман с одной милой женщиной моего возраста, мы виделись раз или два в неделю, иногда ужинали в ресторане, но никаких планов на будущее не строили. Такие отношения устраивали нас обоих – как ни мало человек пользуется свободой, все же терять ее не спешит.
