Аня, которой в этот вечер было определенно не до легкомысленных рассказов про пьяные выходки святых отцов, улыбнулась: от этого человека, несмотря на то что он был определенно пьян, веяло чем-то легким, светлым. Своим бормотанием, которое было смешно пересыпано иканием, он словно снимал чудовищное напряжение, скручивающее ее в клубок издерганных нервов. Да, бывают такие… вот такие люди.
Хотя в эту минуту Аня была куда как далека от того, чтобы предположить: среди мужчин попадаются и хорошие люди.
По крайней мере – лучше Дамира.
А отец Никифор продолжал болтать, подливая ей… ну да, конечно, это текила:
– А п-потом нас передали деятелям ППС, то бишь патрульно-постовой службы. Меня просто так посадили в этот… «уазик», а на Афоню… на Афоню наручники надели. Так и записано в про-то-коле: в-в-в… ввиду особо значительных размеров задержанного надеть на него н-наручники.
– И что? – спросила Аня, чокаясь с ним.
– Как – что? – передернул круглыми плечами служитель церкви. – И повезли в в-вытрезвитель. А потом Афоня немножко протрезвел, очухался, разорвал эту цепочку к черрртовой матери, прости меня, господи, грешного… а п-потом выломал дверь машины и перевернул этот «уазик» набок вместе с ментами. Меня выволок… ик!.. и свалили мы. «И исшед вввон, плакося горько». А доблестные блюстители порядка сидели и не пикнули, пока мы с Афоней все столбы не обстукали в ближайшем квартале. И з-за угол не завернули. Там как раз кабак был… в розлив в котором, значит, продают…
Он выпил еще, а потом добавил:
– Мне тогда еще нос разбили. Но ничего, даже спасибо, что немного кровь спустили. У меня же это… полно… полно-кровие. Пиявки ставлю. Дьячок их в исповедальне держит и мне ставит. Такая меррррзость… дьячок в смысле… а куда деваться?
Он так произнес это «а куда деваться?», что Аня засмеялась почти против воли: все ее существо кричало о том, что нельзя, нельзя ей смеяться, пока она не распутает петлю, затягивающуюся на ее горле, но… ей просто стало невыносимо смешно.
– Вот что, – Леня покрутился, словно видел главный зал «Аттилы» в первый раз. – Это самое, не нравится тут мне. У нас в ризницкой и то лучше жабать. Душевнее. Там икона Николая Угодника так смотрит… отечески… что никакой закуски не надо. А тут этот христопродавец на входе… Леонид. Какой он Леонид?! – Толстяк подскочил на стуле, как будто ему в задницу впилась особо жирная и жадная пиявка из числа тех, что ставил ему в исповедальне мерзкий дьячок. – Афоня бы ему пробил в контрабас… с полным отпущением грехов и… патологоанатомическим освидетельствованием…. уф-ф-ф! – Леня отдышался после чудовищного словосочетания «патологоанатомическое освидетельствование», произнесенного на глубоком судорожном вдохе, и, глубокомысленно закрыв левый глаз, сказал решительно:
– Нравишься ты мне, Оля… Коля… Аня. Поедем отсюда, душно тут. А?
– Куда? Зачем? – протянула Аня. – Разве тебе тут плохо?
– Да, – словно высказывая что-то давно решенное, брякнул отец Никифор. – Я уже хотел уйти, да вот не пускают. Не нравится… не нравится мне. Ты здесь работаешь? А хочешь, я тебя… отпрошу?
– Мы же не в детском саду, чтобы отпрашивать, – возразила Аня, а потом, решив перейти на бархатный призывный тон опытной куртизанки, наклонилась к уху толстячка и медленно проговорила:
– Разве я тебе не нравлюсь, Ленечка?
Эффект был неожиданным: странный мужичонка отскочил от нее, как если бы увидел в углу своей ризницкой клубящегося зелененького чертика с возмутительным плакатом «Долой антиалкогольную кампанию!» Потом посмотрел на Аню сначала левым, потом правым глазом и сказал с максимальной серьезностью:
– Тебе не идет так говорить. Как будто тебя кто-то принуждает так говорить.
«Еще бы не принуждали!» – подумала Аня. Но вслух сказала:
– Значит, не идет?
Но тот уже забыл, что отгружал несколько мгновений назад.
– Идет! – провозгласил он. – Едем в «Белую гору»! Идет!
– Какую «Белую гору»? – недоуменно спросила Аня. – Ты о чем, Леня?
– А разве мы не договорились свалить отсюда и ехать в «Белую гору»? Нет? Ну и память у тебя, Светка!
…Кто бы, о господи, говорил!
– Одну минуту, – сказала Аня. – Подожди, Леня, сейчас я приду. Приду.
Тот кивнул и, захватив здоровенной пятерней наполовину опустошенную бутыль текилы, поднес ее ко рту.
* * *– Ты что от него отошла? – резко спросил Дамир. – Я за вами внимательно наблюдаю. Ты правильно села: этот столик виден как раз посередине монитора.
– Он предлагает мне уйти отсюда, – тихо сказала Аня. – Ему тут не нравится. Говорит, душно.
– Уйти? Куда?
– В «Белую гору» какую-то. Не знаю, что это и за место такое.
Дамир резко повернулся на каблуках, так резко, что под ними взвизгнул пол.
– Куда?
– В «Белую гору». А что?
– В «Белую гору»? Очень хорошо. Он так и сказал – в «Белую гору»?
Аня кивнула.
На смуглом лице Дамира проступил румянец, узкие ноздри хищно раздулись, и он стал похож на гончую, которая взяла долгожданный след.
– Очень интересно, – выговорил он сквозь зубы. – Очень интересно. Как будто разыгрывают пьеску, а не путают… а не путают след. Очень интересно.
– Ты что, Дамирчик? – спросила Аня.
– Ничего! А ты что… ты что, не знаешь, кому принадлежит эта «Белая гора»?
– Н-нет. Кому?
– А у тебя никаких ассоциаций название не вызывает, нет? «Белая гора»? Гора… белая? Снежная… ледяная?
Аня шевельнула губами и вскинула ресницы: Дамир теребил сильными пальцами аккуратно выбритый подбородок и выжидающе смотрел на нее.
– Кому? Вайсбергу? Который сегодня…
– Да, который сегодня поставил нам ультиматум! – прервал ее Дамир. – Хитрожопый! Меня так и тянет высказать, что это вполне мог обставить он сам, чтобы…
Впрочем, это резкое «чтобы» стало последним словом в фразе: Дамир оборвал сам себя и подозрительно посмотрел на Аню, а потом сказал:
– Поезжай.
– В «Белую гору»?
– В «Белую гору», естественно, куда же еще… в монастырь?.. – брякнул Дамир.
– …или замуж за дурака, – машинально договорила классическую цитату Аня: «Иди в монастырь или замуж за дурака!»
Дамир подозрительно посмотрел на нее:
– Что?
– Я говорю, что все поняла, – поспешно ответила Аня, оправляя на бедрах платье. – Только ты распорядись, чтобы Леонид и Коля нас выпустили.
– Само собой. Деньги за тебя он пусть уплатит Леониду. Ясно? Только ты не сразу его срывай. Пусть еще посидит полчасика. Поняла? И вот еще что – обо всем информируй меня немедленно. Если что…
Аня кивнула и отошла, а Дамир, проводив ее пристальным взглядом, пробормотал:
– Ах, Анька, Анька… подставили тебя так, что придется тебя, наверно, это самое… пожертвовать, как… ладью. Жалко, конечно, но что делать?
* * *Они вышли из «Аттилы», когда было уже около двух ночи. Выходя, Аня оглянулась: «Аттила» навис над ней, словно непомерно разросшаяся, залитая неоном и облепленная горящими провалами арочных окон фигура того свирепого гунна, по имени которого был назван ночной клуб. Леня Никифоров, не переставая трещать и именовать всех обитателей клуба «христопродавцами», «богохульниками» и почему-то «отрыжкой дьячка Повсикакия», поймал такси и сунул туда непрестанно вертящуюся голову:
– Добрось до «Белой горы», сын мой!
– Московский педераст тебе сын, – нелюбезно ответствовал таксист, а потом открыл заднюю дверь и сказал:
– Садись. Полтинничек с тебя будет.
– Полтинничек? И, может, еще бля… бля-агословение в Судный день? – присовокупил Леонид, споткнувшись все на том же злополучном слоге «бла», на котором он буксовал еще в «Аттиле». – Заскакивай, Анька.
Наконец-то запомнил, как ее зовут.
Машина тронулась и, развернувшись, поехала в сторону Волги.
– А п-почему московский педераст? – важно осведомился у водилы отец Никифор.
– Что?
– А почему ты сказал, что м-московский… ик!.. педераст мне сын?
Тот повернул к горе-священнослужителю невозмутимое лицо типичного шоферюги и произнес:
– Потому что в «Белую гору», в которую ты собрался, приехал московский пидорский балет. У меня девка туда сегодня пошла… смотреть, как мужики там жопами и прочими органами трясут.
– Как – трясут? – не понял Леня.
– Да так – скидывают всю одежду и перед носом всяких пидоров и оголтелых дур, которые пришли на них пялиться, трясут. Московское стрип-шоу, говорю тебе.
– А-а-а, – протянул Леня. – Наверно, богоугодное зрелище. Ни разу не видел. А, ну да. Слыхал. У нас певчий один, этакий сюмпумпусик, от которого голубизной за километр несет, говорил что-то такое.
Аня сидела молча. Она в очередной раз выключилась из трескотни Лени. Что-то угрюмое, зловещее, чего раньше она никогда не улавливала, почудилось ей в последних словах Дамира и во всем его поведении, когда он отправлял ее в «Белую гору».
