под каким-нибудь предлогом. Можно сказать, что это превентивная мера – в рамках одной из этих консультативных программ, которые так обожает наше руководство. А потом, когда мы будем с ними об этом разговаривать – быстренько оглядеться вокруг. Кто знает, может найдем какие-нибудь подозрительные бумаги.
Ульф покачал головой.
– Нет, Эрик. Этого мы сделать не можем. Это так называемый «ложный предлог».
Карл, не поднимая головы от бумаг, заметил:
– Получение доступа на территорию под ложным предлогом. Уголовный кодекс, статья… Забыл номер статьи, но такая там точно есть. Это я так, к слову.
Эрик снова уткнулся носом в бумаги.
– Это еще выйдет нам боком, – ворчал он. – А потом во всех новостях будут трубить о том, как мы проглядели незаконную деятельность прямо у себя под носом. Ну и глупо же мы будем тогда выглядеть, это я вам точно скажу.
Но Ульф был непоколебим.
– Ну хорошо, а как мы будем выглядеть, если нас самих поймают на незаконной деятельности? – он немного помолчал. – А даже если и не поймают, как мы будем себя чувствовать, если сделаем что-то, чему закон говорит твердое «nej» [4]?
Все молчали. Анна со значением поглядела на Эрика, но у того был совершенно невозмутимый вид. Потом каждый вернулся к своему занятию, прерванному дискуссией об олафссонах.
Тем утром, когда Ульф вошел в кафе, ни одного олафссона там не было видно. Зато вокруг одного из столиков сидела тесная группка инженеров; они горячо обсуждали обрушение моста где-то в Италии. Ульф уже слыхал об этом по радио, и теперь до него доносились реплики относительно низкосортного цемента и низкокачественной стали. Один инженер предположил, что здесь как-то замешан подрядчик из Калабрии [5], по слухам, пользовавшийся покровительством ‘Ндрангеты.
– Ничего удивительного, – добавил другой инженер, – учитывая, что их деятельность составляет три процента итальянского ВВП.
Ульфу страшно хотелось присоединиться к разговору. Три процента? Трудно было поверить, что преступная группировка могла до такой степени внедриться в экономику страны. Значит, три человека из ста были полностью вовлечены в их деятельность – если, конечно, можно было интерпретировать эти цифры подобным образом. Три процента! Конечно, в самой Калабрии доля населения, замешанного в этих делах, была еще выше, потому что там, так сказать, была выше концентрация. Значит, в организованной преступности так или иначе могло участвовать до трети населения – один человек из трех. А если исключить детей – или, по крайней мере, тех, которые еще слишком малы, чтобы помогать своим коррумпированным родителям, – цифры будут еще выше.
Ульф осмотрелся вокруг. В кафе было человек пятнадцать – кто-то сидел за столиками, кто-то стоял у барной стойки. Будь он в Калабрии, пятеро из них были бы мафиози или кем-то вроде того. Вон тот мужчина, который стоит у витрины с пирожными, почитывая «Sydsvenska Dagbladet» [6], – он, допив кофе, отправился бы совершать какое-нибудь организованное преступление, а газета, которую он читает, носила бы название «Хроники Каморры» [7] или «Организованные известия».
Ульф задумался, не проник ли каким-то образом этот коррумпированный, низкосортный, мафиозный цемент в шведские мосты. Ему ни о чем подобном слышать не приходилось, и все же там, где есть деньги, всегда будут и преступники, а многие из них будут только счастливы подвергнуть риску человеческие жизни, если им будет светить нелегальная прибыль. Стремление человека ко злу, подумал Ульф, – это явление одновременно устойчивое и повсеместное; ты борешься с ним, изо всех сил стараешься подавить, но стоит тебе отрубить ему одну голову, как где-то еще вырастает другая – точно у Гидры. А их в маленьком, тесноватом кабинете было всего четверо – четверо, сражавшихся в этой безнадежной битве; пятеро, если считать Блумквиста, которого перевели к ним в отдел, но который все еще носил форму и полноценным следователем считаться не мог. Ульф вздохнул; бедняга Блумквист.
Ульф взял со стола оставленную кем-то газету. На полях предыдущий обладатель газеты накорябал что-то шариковой ручкой – какие-то цифры, телефонный номер и пометка: «сказать Марии». Сказать Марии что? Ульф уперся взглядом в потолок. Была ли эта записка воплем души – воплем, адресованным самому себе, призванному побудить автора к действию? Может, Мария уже что-то заподозрила. Может, она уже все знает, потому что успела наткнуться на прошлую записку на полях мужниной газеты – как иногда в романах женщина слышит шепот любовника, бормочущего во сне имя другой – и ждет, ждет признания, которого все нет. Или, быть может, он – или она? – просто хотел себе напомнить, что нужно сказать Марии, своей домработнице: на следующей неделе его не будет, и не будет ли она так любезна разобрать посудомойку? Это гораздо более вероятно, решил Ульф, потому что, будь эта записка побуждением к действию, там было бы «должен сказать Марии»: совсем другое дело. Это умозаключение согрело ему душу. Мысль об обманутой Марии ему совсем не нравилась. Это невинное объяснение означало, что Марию не ждет никакое разочарование; что еще один личный мирок не будет раздавлен жестокостью и непостоянством ближних. За это, по крайней мере, можно было испытывать благодарность.
Ульф принялся читать статью в разделе, посвященном искусству: интервью с художником, стенавшим по поводу того, что бизнес совершенно не поддерживает искусство инсталляций – каковые всегда казались Ульфу случайными собраниями предметов. Он поморщился; искусство было его страстью, в особенности скандинавская живопись девятнадцатого – начала двадцатого века. Это некоторым образом примиряло его с выходками современных концептуалистов, и все же он никак не мог поверить, что кто-нибудь захочет платить за нечто столь банальное и недолговечное. И куда, интересно, прикажете помещать эти инсталляции? Допустим, какая-то фирма решилась бы разместить у себя в фойе инсталляцию – а уборщица возьми, да и выкини все, решив, что это просто кучка мусора. Ульф был убежден, что с инсталляциями это происходит сплошь и рядом: уборщица выкидывает какое-нибудь до неприличия дорогое собрание objets trouvés [8], даже не подумав – вполне объяснимо – что это, может, и вовсе не обычный мусор. Публика обожала подобные истории, видя в уборщицах посланниц эстетики здравомыслия и выразительниц вкусов широких слоев населения.
Вздохнув, он перевернул страницу. Искусство плавно перешло в футбол: предмет, совершенно его не интересовавший. Кто-то где-то забил гол за какую-то команду, и спортивный корреспондент анализировал это великое событие в мельчайших деталях. Ульф снова вздохнул, поднял от газеты взгляд и заметил свою коллегу Анну, которая только что вошла в кафе и теперь заказывала у стойки свой обычный латте. Она обернулась, поймала его взгляд и помахала ему
