— Господи, опять Ярославка! — зарыдал-таки Казарян.
— На Осташковское свернем, — успокоил его Алик.
Свернули на Осташковское, пронырнули под Кольцевой, проехали верст пяток: и сюрприз — окружила всепроникающая вонь образцового свинохозяйства.
Мелькнуло страшное, как лес после атомной бомбардировки, бесчисленное семейство антенн на растяжках — хозяйство радиоглушителей, дары карьеров, заполненных водой, появилось и водохранилище с пансионатом на том берегу. Попрыгали на железнодорожных путях и въехали наконец-то в лесок. Потом поля, деревня, опять поля, и вновь деревня…
Человек в форме у шлагбаума вежливо поинтересовался:
— Кто из вас товарищ Смирнов?
— Я, — отозвался Смирнов и протянул паспорт.
— Проезжайте.
Вот здесь уже было по-настоящему лесное существование. Холмистая, как по волнам, дорога шла сквозь райские кущи, не измученные присутствием человека. Проехали по плотине, сдерживающей чистейшую воду, вновь ввинтились в ровно посаженный лес, и опять плотина.
Люди на плотинах, получив соответствующую информацию, понимающе брали под козырек.
— А зачем мы все-таки к нему едем? — запоздало спохватился Казарян. Злорадствовать?
— По его приказу убивали. По его приказу пытались убить меня. Я хочу знать: ради чего? — ответил Смирнов.
— Сорок лет я знаю его. Я сидел с ним за одной партой в школе, я сдавал за него экзамен на приемных в институте, я помогал ему, и он, кстати, помогал мне. Я думал, что это — честная товарищеская взаимовыручка, а оказалось, что я втянут в скверную игру "ты — мне, я тебе". Я всю жизнь не мог ему ни в чем отказать, как ни старался, ощущая скрытую неправедность наших отношений. Сегодня я откажу ему в праве жить, — сказал Алик.
— И вознесся меч карающий, — резюмировал Казарян.
В начале крутого спуска к неохватной воде хранилища стояла вилла, окруженная низким кирпичным бордюром и высокой, хорошо постриженной живой изгородью — туя, что ли?
— Все, как у больших: плоская крыша в двух уровнях, солярий, вольные террасы… Калитка была открыта, и дверь на террасе, ведущая в дом, распахнута на обе створки.
Господи Иисусе, чудно под Москвой,
В Рузе и Тарусе, в дреме луговой,
— ни с того ни с сего прошептал напамять Алик.
А все же он прав, наверное. Сбегало к редким кущам у воды покатое поле (вилла была здесь единственной), по утреннему безветрию ртутно блестела неподвижная, почти твердая на вид, обширная вода, вертляво висела птичка в вышине, через одинаковые промежутки издавая мирные визги, а в промежутках тихонько звенел насекомый люд, наполняя этим звоном все вокруг. Чудно под Москвой.
Постояли недолго и пошли вдоль розовых кустов к террасе, к дверям, к входу и выходу.
В громадном холле-гостиной с камином и обшитыми темным деревом стенами, в мягком и глубоком кресле сидел Владлен Греков. Был он бос, небрит и пьян, но, как всегда, элегантен: свежайшая рубашка от Тиффани расстегнута с той мерой небрежности, которая определяет привычность ее ношения, а белейшие брюки, частично, вместе с босыми ногами, покоившиеся на столе, были неотрывной частью тела их владельца.
Нет, он не был пьян, он просто очень много выпил.
— О, явились! — почти радостно приветствовал их хозяин виллы, не меняя позы. — Значит, опередил ты меня, Саня; а я здесь сидел, на чудо надеялся. Выпить хотите?
И неудобно потянулся за бутылкой коньяка.
— Не суетись, — сказал Алик. — Пить с тобой мы не будем.
— Зато я буду, — ответил Греков.
— Ради чего ты, скот, меня убивал? — подал наконец голос Смирнов.
— Ради того, чтобы жить самому, чего ж тут непонятного? — Греков отхлебнул из стакана порядочно и только тут заметил несообразное. — Да вы что стоите? Садитесь, в ногах правды нет.
Делать нечего, сели. Смирнов — в кресло, а Казарян с Аликом — на пуфики.
— Красуешься, подонок, — сказал Казарян. — Перед собой красуешься!
— А что мне остается делать? — Греков отхлебнул еще раз и поставил стакан на стол. — На колени перед вами валиться, прощения просить? Не буду. Даже, если бы вы захотели, вы ничем не можете мне помочь. А за так я на колени ни перед кем не встану.
— А не за так встал бы? — спросил Алик.
— Обязательно и с удовольствием. Ба! — Греков энергично растер опухшие веки. — Как все хорошо было совсем недавно!
— Даже тогда, когда ты приказал свалить трупы в яму и залить их бетоном? — тотчас спросил Смирнов. Этому вопросу Греков обрадовался, как дитя:
— Тогда было совсем хорошо! Концы в воду, и я чист перед народом и партией! Но одна ошибка, слабинка одна, и все к чертовой бабушке.
— Слабинка-то твоя в чем? — тактично допрашивал Смирнов.
— Глебушку Ферапонтова пожалел, — признался Греков.
— Глеба пожалел? Ты не Глеба пожалел, кого ты вообще-то жалеть можешь! — ты канал основных своих поступлений пожалел, — презрительно сказал Смирнов. — Как говаривали мои клиенты, жадность фрайера сгубила.
Греков допил то, что было в стакане, и снова наполнил его, опять полюбовался цветом, полюбовался, полюбовался, поставил на стол и признался:
— И, конечно же, фатальная невезуха. Я ведь это местечко, Алька, на твоем новоселье с балкона присмотрел, так, на всякий случай. А когда понадобилось, вспомнил. Кто знал, что Смирнов к тебе в гости приедет!
— Послушай, Влад, — начал Алик, — если бы тебе все сошло, ты бы мог вот так спокойно, комфортно существовать, радуясь жизни, наслаждаясь жизнью?
— И еще как! — с тоской по недостижимому признался Греков.
— Какая же ты гнусь! — сказал Алик и встал с пуфика.
— Ну да, гнусь! — Греков тоже поднялся. — Жила-была гнусь. Она родилась в стерильной колбочке, развилась там до полной гнусности, вылетела в прекрасную чистую жизнь и стала творить свои гнусные дела. Так, что ли? Нет, дорогие мои сограждане. Чего я хотел в этой жизни? Местечко, чтобы жить безбедно и для собственного удовольствия слегка командовать. Но такое местечко всегда находится далеко и высоко, и, чтобы до него добраться, приходилось кое-что предпринимать. Начальство любит, чтобы его хорошо встречали, начальство любит, чтобы его хорошо принимали, начальство любит, чтобы его хорошо провожали. Я встречал, принимал, провожал их даже не как начальников, а как глав государств, и это им чрезвычайно нравилось. Наивные, как бы не от мира сего, они просто не знали, что на все это расходуются большие деньги. Да, ко всему прочему, они и подарки любили, очень любили, я им и подарки делал, дорогие. Они принимали, и поэтому я все ближе и ближе подходил к заветному местечку. Остается неясным одно: откуда я брал большие деньги? Догадайтесь!
— Ерничаешь. Шуткуешь. Надеешься еще, значит, — оценил грековский монолог Смирнов.
Стояли все четверо. Греков постоял, постоял, сел на место, взял стакан со стола, предварительно еще раз полюбовавшись цветом, выпил и, движением кадыка прогнав напиток вниз насильно — больше просто так в него не входило, ответил не на заданный вопрос, а на другой, который мучил:
— Я тебя, старичок, недооценил. Старичок в данном случае не ласковое обращение, а формальное, оценка тебя по возрасту и ошибочно предполагаемым возможностям.
— Ты ж меня знал, — с кривой усмешкой откликнулся Смирнов и сел на пуфик. — Знал, что я кое-чего могу.
— Когда ты мог! Лет двадцать-тридцать тому назад. А сейчас ты старый и хромой. Так думал я. И ошибся. Что стоило мне лично операцией руководить! Вызвал бы тебя на свидание, подставил ребяткам, те бы и кокнули суетливого старичка. Всего и делов-то. Правильно я рассуждаю, Саня?
Алик рванулся к Грекову, за грудки поднял его. Рубашка от Тиффани затрещала. Греков, не сопротивляясь, висел на Алькиных руках и беззвучно смеялся. Алик уронил его на прежнее место и сказал:
— Когда в человеке еще болит душа, когда его еще мучает совесть, когда он с презрением и ненавистью оглядывается на свою прошедшую жизнь, самоубийство, наверное — кризисное малодушие, тогда, вероятно, надо не давать, спасать, выручать. А у тебя вместо души — свалка, помойка, сортир. И самоубийство есть последняя возможность проявить остатки мужского характера. Мы даем тебе этот шанс.
— Спасибо за внимание, — поблагодарил Греков, застегиваясь и заправляя рубаху в штаны. — Но не стоит беспокоиться.
— Надеешься, скот, — окончательно понял Смирнов. — А зря. Команда-то тебя с потрохами заложит. Да и все дело с "привалом" — чудовищный и непрофессиональный риск.
— Так надо было. И не мне одному. — Греков наконец удобно устроился в кресле, что ему доставило удовольствие — видно было по лицу. — Ну, а насчет команды… Ты старый, Саня, но глупый. Команда, о которой ты так важно рассуждаешь, снизу, а еще есть — команда сверху. Команда, которая дает команду.
— На веревочки уповаешь? — полюбопытствовал Смирнов.
