Глаза миссис Мюллет расширились.
– Вы имеете в виду…
– Именно, – сказал Макналти и приложил палец к губам. – Вы очень проницательны, миссис Мюллет. Я это сразу понял.
Она слабо улыбнулась, словно Мона Лиза, и я поняла, что ее преданность купили. Скользкий тип этот Патрик Макналти.
Доггер вернулся с лицом, ничего не выражающим, кроме внимания. Я последовала за ним, когда он повел нас наверх в западное крыло.
– Комната в южном конце коридора – это будуар мисс Харриет. Он под строгим запретом, и туда не должны входить ни при каких обстоятельствах.
Он произнес это так, будто Харриет только что вышла на пару часов нанести несколько светских визитов в округе. Он не сказал Макналти, что моя мать умерла десять лет назад и что отец берег ее апартаменты как святилище, где никто, как он полагал, не слышит его плача.
– Понятно, – сказал Макналти. – Несомненно.
– Эти две спальни принадлежат мисс Офелии и мисс Дафне, которые на время вашего пребывания будут жить в одной комнате. Выберите любую, какая вам больше подходит для декораций, и они обоснуются в другой.
– Как великодушно с их стороны, – заметил Макналти. – Вэл Лампман выберет. Он наш режиссер.
– Все остальные спальни, гостиные и гардеробные, включая те, что в северной части, могут использоваться, если потребуется, – продолжил Доггер, даже не моргнув глазом при упоминании самого знаменитого режиссера в Англии.
Даже я знала, кто такой Вэл Лампман.
– Я лучше вернусь к съемочной группе, – сказал Макналти, взглянув на часы. – Мы переставим грузовики и займемся разгрузкой.
– Как пожелаете, – ответил Доггер, и мне послышалась нотка печали в его голосе.
Мы спустились по лестнице, Макналти не стесняясь ощупывал перила и выгибал шею, глазея на резные панели.
– Вот это да, – бормотал он вполголоса.
– Никогда не догадаешься, кто режиссер этого фильма! – объявила я, врываясь в гостиную.
– Вэл Лампман, – скучающим голосом сказала Даффи, не поднимая глаз от книги. – Филлис Уиверн теперь больше ни с кем не работает. С тех пор как…
– С каких пор?
– Ты слишком мала, чтобы понять.
– Вовсе нет. Как насчет Боккаччо?
Даффи недавно читала нам вслух за чаем избранные истории из «Декамерона» Боккаччо.
– Это вымысел, – ответила она. – Вэл Лампман – реальная жизнь.
– Где это сказано? – возразила я.
– В «Киномире». Это было на первой полосе.
– Что было?
– О, ради бога, Флавия! – сказала Даффи, отбрасывая книгу. – С каждым днем ты все больше напоминаешь попугая: «С каких пор?», «Кто сказал?», «Что было?».
Она жестоко передразнила мой голос.
– Надо научить тебя говорить: «Кто тут наша хорошенькая птичка?» или: «Полли хочет печенья». Мы уже заказали тебе клетку: славная золотая решеточка и миска для воды, в которой можно плескаться, – не то чтобы тебе пришлось когда-нибудь это делать.
– Иди к черту!
– Сама иди, – ответила Даффи, изображая, будто вытягивает в руке невидимый щит.
– Нет, ты иди! – сказала я, копируя ее жест.
– Ха! У тебя медный щит. Медь ничего не отражает. Ты это знаешь так же, как и я.
– Отражает!
– Нет!
В этот момент в то, что до сих пор было абсолютно цивилизованной дискуссией, вмешалась Фели.
– К вопросу о попугаях, – заметила она. – До твоего рождения у Харриет был миленький попугайчик – хорошенькая птичка, жако по имени Синдбад. Прекрасно его помню. Он умел спрягать по-латыни глагол «любить» и пел строки из «Лорелеи».
– Ты выдумываешь, – заявила я.
– Помнишь Синдбада, Даффи? – сказала Фели, рассмеявшись.
– «И пловец тоскою страстной поражен и упоен»[4], – подхватила Даффи. – Бедолага Синдбад, помнится, забирался на насест, когда кричал эти слова. Чудесно!
– Тогда где же он сейчас? – поинтересовалась я. – Он должен быть еще жив. Попугаи живут больше ста лет.
– Он улетел, – запнувшись, ответила Даффи. – Харриет расстелила одеяло на террасе и вынесла тебя подышать свежим воздухом. Ты как-то умудрилась открыть дверцу клетки, и Синдбад упорхнул. Разве ты не помнишь?
– Я этого не делала!
Фели уставилась на меня взглядом вовсе не сестринским.
– О нет, делала. Впоследствии она часто говорила, что лучше бы это ты улетела, а Синдбад остался.
У меня в груди что-то начало закипать, как в паровом котле.
Я сказала запрещенное слово и чопорно вышла из гостиной, поклявшись отомстить.
Временами старый добрый стрихнин – именно то, что надо.
Я пойду наверх в химическую лабораторию и приготовлю лакомство, которое заставит моих ненавистных сестричек молить о милосердии. Да, так и сделаю! Я приправлю их сэндвичи с яичным салатом чуточкой рвотного ореха. Это заставит их неделю держаться подальше от приличного общества.
Я преодолела половину лестницы, когда раздался звонок в дверь.
– Проклятье! – сказала я. Больше всего на свете ненавижу, когда меня прерывают в тот момент, когда я собираюсь сотворить нечто прекрасное с химикалиями.
Я спустилась обратно и сердито распахнула дверь.
Передо мной, глядя сверху вниз, стоял шофер в ливрее: светло-шоколадного цвета мундир, отороченный шнуром по краю, расклешенные книзу бриджи, заправленные в высокие желто-коричневые сапоги, фуражка и пара мягких коричневых кожаных перчаток, которые он с преувеличенной небрежностью держал в идеально ухоженных руках.
Он мне не понравился, и, по здравому размышлению, я ему тоже не понравилась.
– Де Люс? – спросил он.
Я не шевелилась, ожидая подобающего обращения.
– Мисс де Люс?
– Да, – неохотно ответила я, бросая взгляд за его спину, как будто в кустах могли прятаться еще такие, как он.
Фургон и грузовики уехали со двора. Путаница отпечатков шин подсказала мне, что их переставили на задний двор. На их месте, безмолвно растянувшись под порывами снежного ветра, стоял черный лимузин «даймлер», отполированный до нереального блеска, будто катафалк.
– Войдите и закройте дверь, – сказала я. – Отец не очень любит снежные заносы в вестибюле.
– Прибыла мисс Уиверн, – торжественно объявил он.
– Но… – выдавила я, – их не ждали раньше полудня.
Филлис Уиверн! Мысли в моей голове завертелись. В отсутствие отца наверняка никто не ожидает, что я…
Я видела ее на голубом экране, конечно же, не только в «Гомоне», но и в маленьком кинотеатре на задворках Хинли. И еще один раз, когда викарий нанял мисс Митчелл, управляющую фотостудией в Бишоп-Лейси, показать «Жену пастора» в приходском холле Святого Танкреда в надежде, я полагаю, что эта история пробудит сочувствие в душах нас, прихожан, к его крысинолицей – и с крысиной душой – жене Синтии.
Само собой, желаемого эффекта это не возымело. Несмотря на то что пленка была очень старая и поцарапанная и во многих местах склеенная встык, из-за чего изображение на экране временами прыгало, словно на веревочках, Филлис Уиверн была великолепна в роли отважной и благородной миссис Уиллингтон. В конце, когда зажегся свет, даже киномеханик был в слезах, хотя он видел этот фильм уже сотню раз.
И никто не взглянул на Синтию Ричардсон второй раз; я видела, как после этого она в одиночестве шла домой по кладбищу.
Но как говорить с богиней лицом к лицу? Что надо сказать?
– Я позову Доггера, – сказала я.
– Я займусь этим, мисс Флавия, – сказал Доггер, который уже был рядом.
Не знаю, как он это делает, но Доггер всегда появляется в самый нужный момент, как одна из тех фигурок, что выскакивают из дверцы в швейцарских часах.
И вот он уже идет к «даймлеру», шофер легко скользит перед ним, стремясь добраться первым, чтобы открыть дверь машины.
Доггер победил.
– Мисс Уиверн, – заговорил он, и его голос ясно донесся до меня в холодном воздухе. – От лица полковника де Люса приветствую вас в Букшоу. Это радость для нас. Полковник просил меня передать его сожаления, что он не может приветствовать вас лично.
Филлис Уиверн оперлась на протянутую руку Доггера и выступила из машины.
– Осторожнее, мисс. Сегодня утром довольно скользко.
Я отчетливо видела каждый ее выдох в холодном воздухе, когда она взяла Доггера под руку и поплыла к парадному входу. Поплыла! Нельзя было назвать это другим словом. Несмотря на скользкую дорогу, Филлис Уиверн плыла ко мне, как привидение.
– Мы ожидали вас не раньше полудня, – говорил Доггер. – Сожалею, что дорожки еще не полностью расчищены и не везде натоплено.
– Не беспокойтесь об этом, мистер…
– Доггер, – подсказал Доггер.
– Мистер Доггер. Я обычная девушка из Голдерс-Грин. Хаживала по снегу и раньше, и, полагаю, мне доведется делать это и впредь. Ой! – Она захихикала, сделав вид, будто поскользнулась, и уцепилась за его руку.
Я не верила своим глазам, какая же она маленькая, ее голова едва достигала его плеча.
На ней был надет облегающий черный костюм с белой блузкой и черно-желтым шарфом из «Либерти»[5], и, несмотря на серость дня, ее лицо напоминало цветом сливки на залитой летним солнцем кухне.
