Даже ее великолепное актерское мастерство не помогло подавить тошноту.
– Я знала, что вам понравится, – прокукарекала миссис Мюллет.
– Но я должна быть жестокой и держать себя в узде, – сказала Филлис Уиверн, небрежно отодвигая тарелку и вставая из-за стола. – Я толстею, как свинья, от пирога, а уж когда речь идет о пироге с салом, достаточно дня, чтобы он изо рта перебрался на бедра. Уверена, вы понимаете.
Миссис Мюллет убрала тарелку и поставила ее за раковину немного чересчур аккуратно.
Я не сомневалась, что она унесет этот кусок домой, завернет в подарочную упаковку и поставит в горку между фарфоровыми солонкой и перечницей в виде собачек с надписью «Подарок из Блэкпула» и изящной стеклянной птицей, двигавшейся вниз-вверх и пьющей воду из трубочки.
Когда в гости придет ее подруга миссис Уоллер, миссис Мюллет почтительно развернет заплесневевшие останки. «Никогда не догадаешься, кто откусил этот кусочек! – шепотом скажет она. – Филлис Уиверн! Взгляни, еще видны следы ее зубов. Смотри, только быстро, а то зачерствеет».
Зазвонил дверной звонок, и Доггер отставил свой чай.
– Это, должно быть, Бан, – с хитрой улыбкой сказала Филлис Уиверн. – Скажет, что опоздала на пересадку на Паддингтоне. Она всегда так.
– Я приготовлю ей чашечку доброго чаю, – сказала миссис Мюллет. – От поезда в желудке всегда нехорошо, по крайней мере у меня. – И прошептала мне на ухо: – Проблемы по задней части.
Через секунду вернулся Доггер, за которым следовала кругленькая маленькая женщина в очках в железной оправе и с волосами, собранными сзади в большой тугой узел, словно хвост Аякса – коня, когда-то принадлежавшего одному из моих предков, Флоризелю де Люсу. Они оба, Флоризель и Аякс, увековечены в масле и висят рядком в портретной галерее.
– Простите за опоздание, мисс Уиверн, – сказала новая гостья. – Такси свернуло не туда, и я опоздала на пересадку на Паддингтоне.
Филлис Уиверн торжествующе окинула взглядом всех нас, но ничего не сказала.
Мне стало жаль коротышку, суетившуюся, как пушечное ядро.
– Кстати, меня зовут Бан Китс, – представилась она, кивнув каждому из нас. – Личная помощница мисс Уиверн.
– Бан – моя костюмерша, но у нее есть даже более великое призвание, – произнесла Филлис Уиверн надменным театральным голосом, и я не смогла определить, шутит ли она. – Поспеши, Бан, – добавила она. – Одна нога тут, вторая там. Мой гардероб ждет, когда его распакуют. И если мое розовое платье снова помялось, я с радостью удушу тебя.
Она произнесла это довольно мило, однако Бан Китс не улыбнулась.
– Вы имеете отношение к поэту, мисс Китс? – выпалила я, стремясь разрядить обстановку.
Даффи однажды читала мне «Оду соловью», и я навсегда запомнила ту часть, которая касалась употребления болиголова.
– Отдаленное, – ответила она и ушла.
– Бедняжка Бан, – сказала Филлис Уиверн. – Чем больше она старается… тем больше она старается.
– Я помогу ей, – вызвался Доггер, двинувшись к двери.
– Нет!
На миг – но только на миг – лицо Филлис Уиверн превратилось в греческую маску: широко открытые глаза и искаженный рот. И почти сразу же ее черты смягчились беспечной улыбкой, как будто ничего и не было.
– Нет, – спокойно повторила она. – Не надо. Бан должна получить маленький урок.
Я попыталась поймать взгляд Доггера, но он отошел в сторону и начал переставлять банки в кладовой.
Миссис Мюллет усердно занялась полировкой плиты.
Когда я потащилась наверх, дом показался мне холоднее, чем раньше. Из высоких, не прикрытых занавесками окон лаборатории я взглянула на фургоны «Илиум филмс», столпившиеся, словно слоны на водопое, вокруг красных кирпичных стен кухонного огорода.
Члены съемочной группы делали свою работу, словно хорошо слаженный балет, – поднимали, передвигали, выгружали перевязанные веревкой коробки: всегда в нужном месте в нужное время оказывалась пара рук. Легко заметить, что они делали это много раз.
Я согрела ладони над приветственным пламенем бунзеновской горелки, потом вскипятила в мензурке молоко и добавила хорошую ложку «Овалтина»[11]. В это время года, чтобы держать молоко охлажденным, холодильник не нужен: я просто хранила бутылку на полке, в алфавитном порядке, между магнезией и морфием, бутылочка которого была подписана аккуратным почерком дяди Тара.
Дядю Тара отчислили из университета при таинственных обстоятельствах прямо накануне последних экзаменов. Его отец в целях компенсации построил выдающуюся химическую лабораторию в Букшоу, где дядюшка Тар провел остаток дней, занимаясь, как говорили, сверхсекретными исследованиями. В его бумагах я нашла несколько писем, давших понять, что он был одновременно другом и советником молодого Уинстона Черчилля.
Потягивая «Овалтин», я устремила взгляд на картину, висящую над камином: прекрасная молодая женщина с двумя девочками и младенцем. Девочки – мои сестры, Офелия и Дафна. Младенец – я. Женщина – конечно же моя мать, Харриет.
Харриет заказала эту картину тайно, в качестве подарка отцу, незадолго до путешествия, оказавшегося для нее последним. Картина пролежала десять лет, почти забытая, в студии художницы в Мальден-Фенвике, пока я не обнаружила ее там и не вернула домой.
Я строила радостные планы повесить портрет в гостиной: срежиссировать неожиданное торжественное открытие портрета для отца и сестер. Но моему заговору воспрепятствовали. Отец застиг меня, когда я пыталась контрабандой пронести портрет в дом, отобрал его и унес в кабинет.
На следующее утро я нашла портрет в своей лаборатории.
Почему? – думала я. Отец решил, что это слишком тяжело – смотреть на свою разрушенную семью?
Нет сомнения, что он любил – и до сих пор любит – Харриет, но иногда мне казалось, что сестры и я не более чем вездесущие напоминания о том, что он потерял. Для отца мы, как однажды сказала Даффи, трехголовая гидра, каждое лицо которой – туманное зеркало минувшего.
Даффи – романтик, но я знала, что она имела в виду: мы – мимолетные копии Харриет.
Возможно, именно поэтому отец проводил дни и ночи среди почтовых марок: окруженный тысячами дружелюбных, успокаивающих, не задающих вопросов лиц, ни одно из которых, в отличие от лиц его дочерей, не дразнило его с утра до ночи.
Я думала на эту тему, пока у меня мозги не начинали кипеть, но я так и не поняла, почему мои сестры так меня ненавидят.
Букшоу – некая мрачная академия, куда меня низвергла Судьба, дабы я изучила законы выживания? Или моя жизнь – игра, правила которой я должна угадать?
Требуется ли мне определить, каким загадочным образом они меня любят?
Я не могу придумать ни одной причины для жестокости моих сестер.
Что я им сделала?
Ну, конечно, я их травила ядом, но несильно и только в отместку. Я никогда, или почти никогда, не начинала ссору первой. Я всегда не виновна…
– Нет! Осторожно! Осторожно!
Снаружи донесся стон, сначала резкий и мучительный, потом быстро оборвавшийся. Я подскочила к окну и выглянула посмотреть, что происходит.
Рабочие столпились вокруг человека, пришпиленного к боку грузовика опрокинувшимся ящиком.
По красному платку на шее я опознала Патрика Макналти.
Я слетела по лестнице, через пустую кухню выбежала на террасу, даже не побеспокоившись накинуть пальто.
Нужна помощь. Из съемочной группы никто не знает, куда обратиться.
– Не подходите! – сказал водитель, хватая меня за плечи. – Несчастный случай.
Я вырвалась из его рук и протолкалась ближе.
Дела Макналти были плохи. Его лицо приобрело оттенок сырого теста. Глаза, в которых блестела влага, встретились с моими, и губы шевельнулись.
– Помогите, – мне показалось, он прошептал.
Я сунула указательный и безымянный пальцы в рот и издала пронзительный свист: трюк, которому я научилась, наблюдая за Фели.
– Доггер! – закричала я и опять свистнула – изо всех сил, молясь, чтобы Доггер оказался в пределах слышимости.
Не отводя от меня глаз, Макналти испустил болезненный стон.
Двое мужчин тянули ящик.
– Нет! – сказала я громче, чем намеревалась. – Не трогайте!
Я слышала по радио – или читала где-то? – о жертве несчастного случая, истекшей кровью, когда от его ног слишком быстро отодвинули железнодорожный кран.
К моему удивлению, тот из двоих, который крупнее, согласно кивнул.
– Перестаньте, – сказал он. – Она права.
И тут появился Доггер, проталкиваясь сквозь собравшуюся толпу.
Вокруг Доггера есть аура, которая не терпит глупостей. Она не всегда ощутима, на самом деле в большинстве случаев ее не воспринимаешь.
Но не думаю, чтобы когда-либо я чувствовала эту его силу, чем бы она ни была, так мощно, как в этот конкретный момент.
– Возьмите меня за руку, – Доггер обратился к Макналти, просовывая ладонь между грузовиком и ящиком, который теперь опасно потряхивало.
