– Вам вовсе незачем сыпать мне соль на рану, – простонал Джадсон. – Я не собираюсь извиняться за то, что счел вас безумцем, потому что никогда так не думал. Но, пожалуй, будучи человеком щепетильным, должен извиниться за то, что считал вас убийцей. Однако убийца убийце рознь. Я знал всего лишь то, что нашел скелет убитого человека, спрятанный вами в саду. Но вас могли спровоцировать, и я допускал возможность наличия смягчающих обстоятельств. И в самом деле, из того, что слышал о покойном мистере Морзе, вряд ли его кончина кого-то опечалила. Но я знал, Уилмот – детектив, и он что-то разнюхивает у дерева. Я понял, в ближайшем будущем вам грозит арест, и должен был действовать без промедления. Честно говоря, я всегда действую слишком поспешно. Ссылаться на безумие уже после ареста – это очень слабый ход, особенно когда никакого безумия нет и в помине. Но если бы вас таки признали психически ненормальным, то арестовать не смогли бы. Мне предстояло придумать воображаемое заболевание, и на это изобретение у меня было не более пяти минут. Я каким-то образом сложил диагноз из обрывков нашего разговора по поводу амбидекстрии и воспоминаний о том вздоре, который когда-то написал Дун об антропоидах. Я использовал этот вздор отчасти потому, что предвидел: мне придется каким-то образом расположить к себе Дуна, а отчасти потому, что его теория прекрасно вписывалась в историю о дереве. Но я до сих пор содрогаюсь, вспоминая весь тот бред, который наплел. Это была от начала до конца вымышленная история. Но какие же чувства должны испытывать люди, думая об ужасах, произошедших на самом деле?
– И каковы ваши чувства? – жизнерадостно поинтересовался Уиндраш.
– Я не могу избавиться от ощущения, – произнес Джадсон, – что большинство людей избегало бы этого дерева, как зачумленного.
– Птицы садятся на него, словно на плечи Святого Франциска, – отозвался Уиндраш.
Наступило молчание, а затем Джадсон угрюмо произнес:
– В конце концов, сэр, просто невероятно, что вы жили рядом с этим деревом в течение двадцати лет и так и не заметили, что находится внутри. Я знаю, тело очень быстро сгнило до самых костей, потому что ручей унес все остатки разложившейся плоти, но вы, наверное, чуть ли не каждый день карабкались на свое дерево.
Уолтер Уиндраш пристально посмотрел на него ясным взглядом стеклянных глаз.
– Я никогда даже не прикасался к дереву, – произнес он. – Я всегда держался поодаль.
Что-то в его поведении подсказало молодому человеку, что они подобрались к объяснению эксцентричности художника. Он промолчал, а Уиндраш продолжил:
– Вы много рассказываете нам об эволюции и восхождении человека. Вы, ученые, разумеется, весьма высокомерны, и в вас нет ничего романтичного. Вы не верите в райский сад. Не верите в Адама и Еву. И, самое главное, не верите в запретное дерево.
Доктор покачал головой в шутливом раскаянии, однако собеседник продолжал, не сводя с него суровый и неподвижный взгляд:
– Но послушайте, что я вам скажу: вы всегда должны иметь запретное дерево у себя в саду. Всегда в вашей жизни должно быть нечто, к чему нельзя прикасаться. В этом тайна вечной молодости и счастья. В мире нет историй правдивее тех, которые вы называете легендами. Но вы эволюционируете, исследуете мир и решаете отведать плодов с дерева познания. И что из этого выходит?
– А что? – начал защищаться доктор. – Из этого вышло немало хорошего.
– Мой друг, – произнес поэт. – Вы как-то спросили у меня, какая польза от этого дерева. Я ответил вам, что не желаю, чтобы от него была какая-либо польза. Как же я ошибался. Я получал от него только хорошее, потому что для меня оно было бесполезным. Что получили от него те, для кого оно было полезным? Что получили те, кто, повторяя извечную ошибку, просил у него плодов? Пригодилось ли это Давину или Дуну, или как там вы его называли. И какие плоды он собрал, кроме плодов греха и смерти? Он получил от него убийство и самоубийство. Сегодня утром мне сообщили: Давин принял яд, оставив признание в убийстве Морзе. Разумеется, в каком-то смысле оно помогло Уилмоту. Но чего добились даже Уилмот и Брэндон, кроме страшной обязанности притащить своего ближнего на виселицу? Оно пригодилось вам, когда вы изобретали какой-то бессмысленный кошмар, с помощью которого надеялись пожизненно упечь меня в сумасшедший дом и запугать моих родных. Но это действительно был кошмар. И, похоже, он все еще продолжает вас преследовать. Однако повторяю: я не извлек из дерева ни малейшей пользы и по-прежнему наслаждаюсь солнечными лучами.
Пока он говорил, Джадсон поднял глаза и увидел в дальнем конце лужайки Энид Уиндраш. Она только что вышла на солнце из тени, отбрасываемой стеной дома. Что-то в золотистом равновесии ее фигуры, разрумянившегося лица и огненном сиянии волос наводило на мысль об аллегорической картине рассвета, с которой девушка, казалось, шагнула в реальный мир. Она шла очень быстро, но все равно каждое ее движение было окутано какими-то плавными изгибами величественной и бессознательной энергии водопада и ветра. Поэт не мог не уловить эту гармонию с почти космическим уклоном их беседы, однако вслух он как бы мимоходом проронил:
– Энид, я тут снова набиваю цену своему имению, скромно сравнивая собственный задний двор с райским садом. Но как это ни прискорбно, разговаривать со столь закоренелым в материалистических взглядах молодым человеком бесполезно. Он не верит ни в Адама, ни в Еву, ни во все остальное, о чем тебе рассказывают по воскресеньям.
Молодой человек ничего не ответил. В это мгновение он был всецело поглощен представшим перед ним видением.
– Я не уверена, что здесь найдутся змеи, – рассмеялась Энид.
– Кое-кто из нас, – отозвался Джадсон, – находился в таком состоянии психического расстройства, в котором люди обычно видят змей. Но, думаю, мы уже все исцелились и способны увидеть многое другое.
– Мне кажется, вы хотите сказать, – мечтательно произнес Уиндраш, – что в результате эволюции мы поднялись на более высокую ступень и можем видеть более привлекательные явления. Поймите меня правильно, я вовсе не против чьей-либо эволюции, особенно если она происходит тихо, по-джентльменски и без всей этой суеты. Какая, в самом деле, разница, лазали мы когда-нибудь по деревьям или нет? Однако я по-прежнему считаю, что даже обезьянам следовало бы объявить одно из деревьев священным и запрещенным для лазания. Но эволюция всего лишь означает… О боже, моя сигарета потухла. Пожалуй, отныне я буду курить в библиотеке.
– Почему вы говорите «отныне»?
Глядя на его удаляющуюся спину, они не услышали ответа, однако он произнес:
– Потому что это райский сад.
Внезапное молчание повисло между двумя людьми, которые, уставившись друг на друга, стояли на лужайке. Затем Джон Джадсон подошел к девушке и с величайшей серьезностью произнес:
– Я думаю, кое в чем ваш отец недооценивает мою ортодоксальность.
Выражение улыбающегося лица Энид стало чуть более серьезным.
– Почему вы так говорите? – спросила она.
– Потому что на самом деле я верю в Адама и Еву, – ответил ученый муж, внезапно хватая ее за руки.
Она не стала их отнимать, а продолжала стоять совершенно неподвижно, внимательно всматриваясь в его лицо. Изменились лишь ее глаза.
– Я верю в Адама, – произнесла она, – хотя некоторое время полагала, что на самом деле он змий-искуситель.
– Я никогда не считал вас змием-искусителем, – ответил доктор все тем же новым голосом, звучавшим настолько отрешенно, что казался почти мистическим. – Но я видел в вас Херувима с пылающим мечом.
– Я выбросила свой меч, – произнесла Энид Уиндраш.
– Значит, остался только ангел, – заключил он, а она возразила:
– Осталась просто женщина.
На верхушке поруганного дерева запела какая-то птичка, и в тот же момент с юга на сад налетел сильный порыв утреннего ветра, пригнув все кустарники. Казалось, солнечный свет мощными волнами прокатился по зелени сада, предвещая этот натиск воздуха. И обоим молодым людям почудилось, будто что-то сломалось или разжалось – последняя связь с хаосом и тьмой, последняя нить сетей какого-то сопротивляющегося небытия, оказывающего упорное противодействие созиданию. И Господь создал новый сад, а они стояли, исполненные жизни и сил, у самого основания мира.
Глава I. Имя Нэдуэй
Имя Нэдуэй было в каком-то смысле знаменитым и даже в некотором роде вдохновляющим и возвышенным. Его, как милость или дар, носил перед собой Альфред Великий, блуждая по лесам и мечтая об освобождении Уэссекса. Во всяком случае, к такому выводу приходил человек, разглядывающий рекламный плакат, на котором в кричаще ярких красках было изображено, как упомянутый персонаж возмещает нанесенный ущерб, предлагая взамен сгоревших лепешек лучшее в мире печенье Нэдуэй.
