Лесок, так же, как и с нашей стороны, отступил от берега, обнажив полоску пляжа. На самой кромке, там, где вода и песок смыкались, два мужика рубились на мечах. Отчетливо различались длинные волосы, выбивающиеся из-под шлемов, кольчуги, отблескивавшие на ярком солнце…
— Денис, — я коснулась детского плеча, — мне, кажется, голову напекло.
— Мне тоже, — не оборачиваясь, тем же сдавленным шепотом согласился он. Потом, видно, все-таки нашел в себе силы оторваться от волшебного зрелища и глянул на меня такими умоляющими глазами, что мне сразу захотелось побить всех, кто, захлебываясь, воспевает счастливую пору детства. Надень на взрослого те вериги бесчисленных «нельзя», что опутывают практически любого ребенка, — он через два дня взбунтуется. Даже Денис, личность весьма самостоятельная, повязан своим возрастом по рукам и ногам. Поскольку все ограничения, с которыми ему приходилось в жизни сталкиваться, диктовались исключительно соображениями здравого смысла — Лелька никогда не держала его «на коротком поводке» — он, в ответ, своей самостоятельностью никогда и не злоупотреблял. Ясно, что уйти в такую даль в одиночку ему не позволит та самая самостоятельность, она же ответственность, она же совесть — мама будет волноваться.
— А как же крепость? — довольно ехидно поинтересовалась я и тут же пожалела об этом. Денискины глаза распахнулись так, что, казалось, сейчас выпрыгнут на стебельках. Потом он догадался, что это я так смеюсь, и насупился — мол, нашла время для шуток. Я примирительно обняла его за плечи:
— Пошли, маме доложимся.
Уже через десяток шагов увиденное обрело утерянный было смысл.
— Это же толкиенисты! А я и не знала, что у них лагерь на острове.
Дениска остановился так резко, будто на что-то налетел. Поднял голову и снова изобразил «глаза на стебельках».
— Толкиен? Это кто про кольцо написал? — умный мальчик Дениска, особенно если вспомнить, что уже пару лет, как он не пристает с просьбами почитать к маме, а обходится своими силами.
— Ну да, а люди теперь в это… ну, играют, что ли…
— Они же взрослые, я видел! — Денискиному недоумению не было предела. Мне почему-то вдруг захотелось заплакать, а я засмеялась.
— Ну и что? Думаешь, сказки только дети любят? Взрослые еще сильнее. Ладно, сам увидишь.
Мы пошли берегом и порядком исцарапались: местами заросли спускались к самой воде. Наверху было довольно тропинок, но мы побоялись прозевать нужное место. Как выяснилось, боялись зря. Лагерь оказался довольно большим. Две поляны. На меньшей танцевали эльфы. Угловатая стриженая девушка подыгрывала им на флейте. На поляне побольше сразу три пары отрабатывали поединки на мечах, причем двое бойцов явно относились к женскому полу. Человека три по разным углам — я знаю, что поляна круглая, и углов у нее быть не может, но как еще это прикажете называть — человека три мурлыкали сами себе под гитары.
Я нашла удобное дерево поодаль и устроилась под ним. Дениска минут двадцать сидел рядом со мной, жадно пожирая окрестную сказку распахнутыми глазищами, потом обнаружил каких-то детей, глянул на меня едва ли не страдальчески «Рита! Можно?!!» и ускакал.
Я, хотя и не таращилась вокруг, подобно Дениске, но выдернуть меня из окружающей безмятежности не смог бы и армейский тягач. Все трагедии, беды, проблемы выглядели отсюда такими… неважными. Небо — синее, листва — зеленая, жизнь — живая.
Черноволосый, немного похожий на корейца парень в оранжевой футболке, метрах в десяти от меня тихо перебиравший струны, повернулся поудобнее и слегка закусил губу, отрабатывая какой-то пассаж. Вниз от кисти, державшей гриф, сбегала цепочка круглых шрамов. Семь штук. У кисти покрупнее, к локтю помельче. Я не вздрогнула, меня не затрясло в лихорадке, не бросило ни в жар, ни в холод.
— Саша?
Он поднял голову, улыбнулся и поправил меня:
— Фарамир.
В Средиземье каждый именует себя тем, кем он хочет быть. Известная поговорка должна была бы здесь звучать так: скажи мне, как тебя зовут, и я скажу тебе, кто ты.
Я вернулась на свое место. Парень продолжал перебирать струны. Минут через двадцать к нему подошла коренастая девушка в короткой кольчуге:
— Проработай со мной защиту?
Парень легко поднялся, закинул на одно плечо гитару, на второе синий плащ, на котором он, оказывается, сидел, и ушел следом за девушкой.
Вечером, передав Дениску с рук на руки Лельке, я вернулась в светлый лагерь. Мне даже удалось немного поговорить с Сашей-Фарамиром. Я, каюсь, взяла грех на душу, соврала: сказала, что случайно познакомилась с его родителями, они мне и поведали о том, как он пропал. Саша немного смутился, видно, переживания, которым он подверг родителей, его беспокоили.
— А нельзя им сказать, что вот, столкнулись случайно, ну, в электричке, в поезде… Успокоить, мол, жив-здоров, все нормально…
Я не видела в том большого греха и, разумеется, согласилась, но он все же пояснил:
— Я не хочу возвращаться. Опять все сначала начнется — ах, Саша такой неприспособленный, такой ранимый, такой… Я и правда такой был. И в историю прятался от всего, что сегодня. Едва не сломался тогда. Мне было очень плохо, а от их причитаний еще хуже. И сейчас я боюсь назад… Я, наверное, в Киев уеду, звали…
Ну что же, не самый плохой способ справиться с собой и своими болячками. Он показал мне собственноручно сплетенную кольчугу, видно было, что он немало ею гордится. Мы обсудили достоинства и недостатки клепаных, сварных и паяных колец, потом кто-то сунул ему в руки гитару…
Честертон писал, что тому, кто может выразить себя в песне, нет надобности выражать себя в убийстве… Соображение весьма смутное, но в самом деле — внутренние возможности и невозможности довлеют над нами куда сильнее внешних.
Второе соображение касалось возможностей внешних: если Саша уже второй месяц как не высовывается с острова — а это очень легко проверить — значит, он не только эмоционально, но и физически не мог иметь отношения ни к каким убийствам.
Только возвращаясь на свою стоянку, я начала ломать голову над тем, как бы теперь отвлечь господина Ильина от поисков Саши Жильцова. Все сложилось, конечно, удачнее, чем могло бы. Когда мы говорили о нем, в моей голове мелькнуло что-то такое смутное, связанное с историей средневековья, еще полминуты — и я бы о них, о толкиенистах, вспомнила. Но душка Ильин чем-то меня в тот момент отвлек, и идея проскочила мимо. И правильно. Сам герр майор вряд ли додумается искать среди ролевиков. Но все-таки… Вот что! Надо поутру еще раз дойти до их лагеря и посоветовать Саше уехать в Киев поскорее.
Или не стоит? Если я ошибаюсь, мне будет очень плохо, а хуже всего, что не только мне. Ладно, утро вечера мудренее. Можно вообще никому ничего не говорить, пусть будет, как будет. Ильину ролевики в голову не придут. А я…
Если бы не Дениска, я додумалась бы до такого варианта дня через три, не раньше. Покрутиться в тусовке, выйти на остров — еще сутки. Так что дня четыре я с чистой совестью сама перед собой могу делать вид, что ничего не произошло.
На этой оптимистической ноте меня и накрыло. Как будто пролетела громадная птица. Когда я говорю «громадная», я имею в виду — действительно громадная, в полнеба или около того. Знаю я, что таких не бывает, ну и что? А иначе почему вдруг стало темно? Ночью в лесу и так-то света немного, но тут наступила полная темнота. Потом ясно послышался вой собаки и голос Костика отчетливо произнес: «Раньше Марина наследовала. По традиции». Рот наполнился горькой и тягучей слюной, стало душно, как перед грозой, как под ватным одеялом, — пытаешься вздохнуть и нечем. И тут же все пропало: обычный лес, обычная ночь, чуть душноватая, ну, так лето ведь. Наваждение!
Еще парочка таких «явлений», и не останется ничего другого, как уверовать в телепатию и прочие потусторонние явления, вплоть до зеленых человечков. Или это все шуточки подсознания, которое «тихо сам собою» сложило два и два и выдало результат. Вроде бы на таком принципе работает неуловимая интуиция. Дело за малым — понять, что сей сон означает.
«Рекомендую обратить внимание на поведение собаки в ночь преступления. — Собаки? Но она никак себя не вела! — Вот это-то и странно». Классика.
Ну и что? Собака выла в ночь, когда убили Марину Геллер. Я была уверена, что выла Герда. Была уверена до тех пор, пока Альбина Вадимовна не сказала, что Герда к тому моменту уже заснула. Но со своего балкона я не могла слышать никакую другую собаку, нет их, других, на моей стороне дома…
Снизу, со двора? Во-первых, я готова поклясться, что вой шел сверху, а во-вторых, в нашем дворе собаки не воют — Джек-Полкан не позволяет.
Собственно, это ничего не доказывает. Ну, предположим, выла именно Герда. И что? Судя по всему, отношения между Мариной и мачехой оставляли желать много лучшего, так что Герда завыла от своего собачьего предчувствия, а Альбине, скорее всего, просто не хотелось идти падчерицу встречать. Но вот так прямо в этом признаться — ах, что вы! Проще «забыть», что собака беспокоилась и сохранить приличное выражение лица.
