Пешкодралов по деревенской привычке шумно фыркал и плескался, заливая пол вокруг себя метра на два крупными прозрачными каплями.
Братья Утконесовы действовали слаженно, в точности повторяя движения друг друга, словно этот процесс репетировался ими годами. Кулапудов чинно чистил зубы у своей раковины. Санек посмотрел на всех уставшими глазами, отрешенно уставился на раковину, вялой рукой открыл кран и с головой залез под холодные струи.
– Да, измочалил он тебя, – глубокомысленно заметил Вениамин, отрываясь от своего занятия и внимательно следя за сокурсником.
– Так издеваться, – поддакнул Антон.
– Тебе бы на наших деревенских козлах потренироваться, – со знанием дела посоветовал Леха.
Зубоскалин взвыл белугой и, вытащив мокрую голову из-под крана, решительно направился в сторону Пешкодралова. Сказались бессонная ночь, газовая атака и чрезмерное внимание тренера Садюкина.
– Да я так, предположил только, – попытался ретироваться Леха.
– Ты уж, Лешенька, следующий раз не предполагай больше, – дружески положив ему на плечо руку, дал совет Кулапудов. – От этого всем лучше будет.
– Да ладно, – протянул Леха тоном примирительным и немного виноватым.
Диролу хотелось, конечно, отыграться на начинавшем надоедать Пешкодралове и врезать ему пару раз хорошенько, но больше его занимала месть Садюкину, существу более вредному во всех отношениях. Проронив недовольное: «Забудем», – он вытерся вафельным полотенцем и с мрачным лицом поплелся в столовую. Рядом, как по мановению волшебной палочки, возникли и материализовались в воздухе ближайшие друзья и соратники во всех Дироловых начинаниях братья Утконесовы.
– Садюкин должен быть наказан, – начал один из них. – Предлагаю ему в суп забросить вот этот окорочок.
Антон вытянул откуда-то из рукава тощую куриную ножку, неизвестно где добытую. С первого же взгляда, брошенного на эту принадлежность балерины, можно было понять, что при жизни курица тяжело болела и влачила горькое существование впроголодь. Антон сглотнул набежавшую слюну, но не соблазнился, протянул лакомый кусок, жертвуя его ради общего дела.
Следует объяснить, что в противовес издевательствам тренера ребята вели с ним свою негласную воспитательную работу, разумеется, так, чтобы об этом никто не догадывался. Основным полем этой деятельности была тяга Садюкина к здоровому образу жизни. Курсанты мастерски мстили ему за те зверства, которые он заставлял их выполнять на занятиях под видом физических упражнений. Помешанный на правильном рационе, Садюкин ни под каким соусом не принимал животные жиры, справедливо предполагая, что вегетарианство и душевное спокойствие – лучший путь к долголетию.
– А у меня еще колбаса для бутерброда есть, – поддержал парня брат.
Курсанты вошли в столовую и огляделись: Фрол Петрович сидел на своем, специально отведенном месте у окна, за которым открывался прекраснейший вид на беговую дорожку, и уминал специально приготовленное тетей Клавой картофельное пюре без соли с морковной котлеткой. На его лице нарисовано было упоение пищей и неземное блаженство не столько из-за того, что повариха сегодня расстаралась и приготовила отменный завтрак. Отменной эту заячью еду вряд ли можно было назвать. Просто Садюкин прочитал в каком-то журнале, что пища лучше усваивается организмом, если поедать ее с добрыми чувствами и с улыбкой на устах. Взяв это на заметку, тренер теперь появлялся в столовой не иначе, как глупо растянув рот от уха до уха. От этого у новеньких курсантов, не знакомых еще с особенностями учебного заведения, в которое они поступили, порою возникали сомнения в умственной нормальности одного из преподавателей, в остальном же казусов никаких не происходило, не считая тех, что возникали не без доброго участия уже известной нам троицы.
Итак, Садюкин сидел за столом, улыбаясь всему свету. Подложить в таких условиях куриную ножку и колбасу, оставаясь при этом незамеченными, не было никакой возможности.
– Ладно, потом что-нибудь придумаем, – решил Зубоскалин и подошел к окошку.
Тетя Клава, увидев своего любимца, встрепенулась и поправила невероятных размеров прическу, Эйфелевой башней возвышавшуюся над крупной головой с красными, пухлыми щеками. Щеки уже было приподнялись в улыбке, подперев маленькие, небесного цвета глазки, но измученный вид Саши со стекающими по лицу струйками воды заставил лицо грустно вытянуться, а горло издать неопределенный звук, напоминающий что-то среднее между всхлипом и вздохом.
– Касатик ты мой, никак заболел?
– Плохо спал, – отделался короткой фразой Дирол, не соизволив даже выдать комплимент, которые в изобилии роились для поварихи в ветреной голове.
Из этого тетя Клава сделала вывод: любимец ее совсем плох.
Бывало, и Агафон вот так после напряженного рабочего дня в пожарной команде, отоспавшись на неделю вперед, приходил к ней весь измочаленный, злой, без сил валился на кровать, горемычный. В таких случаях тетя Клава всегда знала, что ей надо делать: покормить посытнее, чтобы усталость снять. Ей-то не сложно после каких-то семи часов работы за раскаленной казенной плитой в тридцатиградусную жару еще немного постоять у домашней, родной, плиты, вытирая частые бисеринки пота махровым полотенцем, потому как платка носового на весь день просто не хватало.
– Держи-к вот лишние две котлетки, – ласково произнесла женщина, накладывая и порцию побольше. – До чего ж слабая молодежь нынче пошла, – посетовала она, с жалостью взирая на измученного представителя этой самой молодежи. – Вот и преподаватель к нам нынче новый пришел, ну чистый заморыш: маленький, худенький. Как только очки на носу носит, не падает под их тяжестью?
Одна жалость на него смотреть, несчастного.
Уголком косынки, наброшенной на пухлые плечи, тетя Клава вытерла прослезившиеся глаза, подумала и подложила третью дополнительную котлету, бессовестно взятую из общего котла.
– Какой преподаватель? – оживился Дирол.
– Да по какой-то там истории, не помню какой. Так вон он, в уголочке сидит, вилкой ковыряется в картошке, будто она несъедобная, – обиженно заметила повариха, недовольно махнув уголком косынки, словно мух отгоняя.
– Это он зря, пюре у вас всегда отменное, – сделал комплимент Зубоскалин, из чего можно было заключить, что пасмурное самочувствие его пошло на убыль, зарезанное на корню возможностью по-новому исхитриться в «воспитательной работе», производимой над Фролом Петровичем.
Новенького Санек оценил на пять баллов: по виду чудаковатый заумный зануда, плохо разбирающийся в реалиях жизни, безотрывно-углубленно изучающий какую-то толстую книжку. Чуть в стороне на столе лежало несколько газет и журналов, придавая новенькому еще более умный вид.
Над таким подшучивать одно удовольствие. Он как раз закончил гонять по тарелке истерзанную котлету и, съев половину ее, отставил тарелку в сторону. Пока молодой еще, лет двадцати пяти, преподаватель тянул свое какао с молоком, закусывая ломтиком хлеба с маслом, ребята успели порубать утренний паек, обсудить план действий и спрятаться в засаде.
Дело оставалось за малым.
* * *
Неожиданная забота проснулась в сердце Мочилова этим тяжелым для многих утром. Проследив за тем, чтобы курсанты как подобает встали – точнее, как это для капитана казалось подобающим, – Мочилов вошел на кафедру криминалистики с одной только мыслью: налить себе стаканчик холодненькой газировки и залпом осушить его так, чтобы из глаз искры посыпались. В кабинете, где собирались все преподаватели с кафедры криминалистики, было пусто. Это порадовало капитана, потому что утреннее похмелье не располагало к общению, а надежного, стопроцентного средства антипохмелина человечество еще не придумало.
В кабинете, как сказано было выше, никого не было. И все же Глеб Ефимович чувствовал чье-то незримое присутствие, пока еле ощутимое, но, Мочилов был уверен, после стаканчика шипучего средства этот незримый проявит себя более отчетливо. Подойдя к приземистому холодильнику «Саратов» – гордости его родной кафедры и предмету зависти преподавателей с кафедры юриспруденции, – капитан достал начатую еще вчера полуторку и отхлебнул прямо из горлышка.
Приятное облегчение холодком пробежало по горлу, свалившись где-то в районе живота, и растеклось по внутренностям. Сразу как-то прояснилась голова и желудок ответил довольным урчанием. Глеб Ефимович отхлебнул еще большой глоток и, довольно крякнув, поставил бутылку на место.
Вот теперь можно было оглядеться и понять, чье присутствие так насторожило его.
И опять же Мочилов убедился, что в кабинете никого не было, но зато заметно бросались в глаза некоторые изменения, произошедшие на крайнем, у стены, столе. Все дело в том, что еще сутки назад стол этот никем не был занят. На него сваливалось все, что мешало обитателям кафедры или, по крайней мере, не требовалось им ближайшие месяца три.
