Один только полковник Захаров, кажется, сохранял спокойствие. Он смотрел то на меня, то на Леонида Ильича и, похоже, прикидывал, стоит ли ему вмешаться или предоставить событиям развиваться естественным путем.
— Я тебе что говорю! — проревел Гусаров мне в лицо, брызгая слюной и обдавая запахом недавно съеденного завтрака. — Признавайся, дрянь, а то хуже будет! Лучше скажи по-хорошему…
— Мне не в чем признаваться, — еле слышно пролепетала я.
У меня в горле давно уже зрели рыдания, но я из последних сил сдерживала их, чтобы не доставить Гусарову и всей его милой семейке такого удовольствия и не показать ему свою слабость.
— Ах ты, шлюха дешевая! — завизжал он неожиданно высоким голосом и вдруг ударил меня в лицо.
У меня, как говорят, искры посыпались из глаз, а в носу явственно захлюпала кровь. Кажется, для меня всего случившегося оказалось слишком много, и я начала терять сознание. Гусаров не обращал на это никакого внимания, он остервенело тряс меня, и я с удивительным спокойствием подумала вдруг, что он вполне может меня убить.
В глазах темнело, в ушах раздавался странный монотонный шум, ноги подгибались, и, если бы Гусаров сейчас выпустил меня, я наверняка упала бы без сознания.
Неожиданно за спиной Дашкиного отца раздался негромкий, решительный голос полковника Захарова:
— Леонид Ильич! Остановитесь, пока не поздно!
— Что еще? — Гусаров недовольно покосился на полковника. — Тебе чего, Алексей? Не видишь — твое дело, между прочим, делаю!
— Лучше я сам буду делать свое дело! — поморщился Захаров. — Вы ведь не хотите дополнительных неприятностей?
— Ты что это себе… — начал Гусаров, но перехватил взгляд полковника и замолчал.
— Все равно мы так от нее ничего не добьемся, — продолжал Захаров спокойным, убедительным тоном. — Давайте отпустим девушку, дадим ей возможность обдумать свои поступки и принять разумное решение… А потом мы с ней снова встретимся, только не здесь…
— Да уж, не здесь, — повторил Гусаров с угрозой.
Он выпустил меня, и я едва устояла на ногах.
— Пошла вон! — крикнул мне Леонид Ильич, как приблудной собаке.
Я медленно, покачиваясь, двинулась к дверям.
Краем глаза я видела, как Виктория Федоровна попыталась кинуться вслед за мной, чтобы наконец-то дать волю рукам, но муж и Захаров совместными усилиями удержали ее.
Мой путь пролегал мимо кресла с высокой спинкой, в котором сидел, не вмешиваясь в происходящее, Илья Андреевич, Дашкин дед. Лицо его было непроницаемо, глаза смотрели прямо перед собой.
Поравнявшись с ним, я взглянула в его холодное неподвижное лицо и спросила, едва сдерживая рыдания:
— Неужели вы тоже мне не верите?
Илья Андреевич поднял большую морщинистую руку, указал мне на дверь и пророкотал мощным, густым басом:
— Прочь! Вон отсюда!
Я не помню, как спустилась по лестнице, как вышла на улицу. Было тепло, яркое майское солнце било в глаза, на них навернулись слезы. То есть не от солнца, а от обиды и всего ужаса, который мне пришлось пережить. Нос страшно болел и, кажется, грозил распухнуть. Само по себе это меня нисколько не волновало после того, что случилось. Но боль напомнила о себе и немного меня отрезвила, тем более что я уловила в глазах встречной женщины брезгливость и настороженность. Я наклонилась и заметила, что моя блузка вся в крови, капающей из разбитого носа. Я плотнее запахнула джинсовую куртку и задрала голову кверху. Гордиться мне нечем, но хоть кровь остановится.
В ушах стоял пульсирующий звон, сквозь который я, казалось, слышу визгливые истеричные крики Виктории Федоровны. Так вот кем они меня считают — приживалкой и драной кошкой, которую пригрели в своем доме из милости… Перед глазами возникло лицо Леонида Ильича — отца моей близкой подруги, человека, которого я знала с детства, — с выпученными глазами, с прыгающими губами, отвратительно искривленным ртом, брызжущим слюной… Он тряс меня за плечи, так что клацали зубы, и потом ударил по лицу…
Меня никто никогда не бил. Родители вообще относились ко мне бережно, как будто чувствуя свою вину за то, что не могут создать для ребенка нормальную семью. Мама в детстве ни разу не шлепнула по попке, во всяком случае, я этого не помню. Я была довольно примерным ребенком, не дружила с хулиганами, не дралась с мальчишками, а если и случались легкие потасовки, то без особых последствий — обычные детские разборки. Но чтобы взрослый мужчина ударил меня по лицу… Если бы его не оттащил этот самый полковник, он мог бы меня убить.
Кстати, как раз Захаров-то единственный во всем этот сумасшедшем доме не вышел из себя и не потерял головы. Он вырвал меня из рук озверевшего Дашкиного отца и тем самым спас мне жизнь. Но что-то подсказывало мне, что полковник Захаров сделал это не из человеколюбия, что ему на меня еще больше наплевать, чем остальным.
Дашку обвинили в воровстве и с позором выгнали из дома Руденко. Когда она сказала мне, что не крала, я ни на минуту в ней не усомнилась. Я же знаю Дашку столько лет, зачем ей это… Да ни за какие сокровища мира она не стала бы воровкой!
Она же тотчас поверила в то, что я стащила какие-то бумаги из сейфа Руденко, хотя прекрасно знала, что я понятия не имела ни о каких документах. Впрочем, что это я, разве они способны рассуждать? Чтобы спасти доброе имя своей доченьки, чтобы не рассориться с всемогущим Руденко, они готовы пожертвовать сотней таких, как я! Что это наговорил Захаров, что я вышла той ночью позже Дашки и Стаса, что меня видел охранник? Быть этого не может… Но они поверили…
Мне внезапно захотелось домой, прочь от этого яркого солнца. Вымыть лицо, положить лед на нос, улечься в прохладной комнате и задернуть занавески. Еще отключить телефон, чтобы не слышать никаких звонков. А потом заснуть, чтобы не вспоминать презрительных глаз Ильи Андреевича и его тихого: «Вон отсюда!»
И он тоже поверил, поверил, что я всю жизнь завидовала Дашке, что втерлась к ним в дом, вынюхивала там все, высматривала, ждала своего часа, чтобы потом, как только представится удобный случай, нагадить Дашке, опозорить ее и семью на весь город.
Больше всего меня задело именно это. Не рыдания и визги Виктории Федоровны, не то, как она меня поносила последними словами, словно торговка на рынке, не взгляды Дашки и ее причитания «за что, Катя, за что, что я тебе сделала…», ни ее несправедливые слова, даже не удар по носу. Нет, больше всего меня задели презрительные глаза старика.
Я застонала в голос и пошатнулась, потому что колени предательски задрожали, и я почувствовала, что расхожее выражение «свет померк в ее глазах» имеет ко мне самое непосредственное отношение. Прислонившись к стенке дома и вцепившись в водосточную трубу, я на мгновение замерла. Труба приятно холодила щеку, глаза мои сами собой закрылись.
— Девушка, вам плохо? — Передо мной стоял невысокий мужичок в районе пятидесяти, самого гнусного вида, и теребил меня за плечо.
— Мне хорошо, — хрипло ответила я, — мне просто замечательно.
Глазки у того типа плотоядно заблестели, очевидно, он подумал, что я пьяная или с похмелья, плохо соображаю и ему может кое-что обломиться.
— Отвали! — решительно сказала я, собравшись с силами. — Отвали от меня немедленно!
Но он все медлил и бормотал что-то, тогда я оттолкнула его, оторвалась от трубы и пошла вперед как могла быстро. Гнусный тип отстал, и это хорошо, а то мог возникнуть скандал, а этого мне совсем не нужно, еще в милицию заберут в таком-то виде…
Собираясь утром к Дашке, я наскоро умылась и причесалась, натянула джинсы и куртку, потому что ранним утром было прохладно, сунула в карман ключи и кошелек, где было достаточно денег. Жизнь научила меня, что с собой всегда нужно иметь некоторое количество купюр на всякий пожарный случай.
Остановилась пятая по счету машина, очевидно, водителям не внушал доверия мой вид. Я сказала адрес, шофер оглянулся на меня подозрительно и попросил показать деньги. Я сунула ему полтинник, он успокоился, но к самому парадному не подвез, мотивируя свой отказ отвратительным состоянием асфальтовой дорожки у дома. У меня не было сил спорить, перед глазами плясали желтые круги, нос болел все сильнее, я мечтала поскорее добраться до собственной квартиры и хотя бы временно отгородиться от всего мира.
Но не тут-то было. При моем появлении со скамеечки возле подъезда поднялась какая-то девица, и я с удивлением узнала в ней Светку Росомахину.
Яркая брюнетка, Светка и одевалась всегда соответственно — цвета в одежде любила сочные, без оттенков, носила все обтягивающее, чтобы подчеркнуть и без того бросающийся в глаза впечатляющий бюст. Сейчас же она выглядела как-то блекло, я отметила это совершенно машинально. Какой-то на ней был серо-буро-малиновый балахон, волосы растрепаны, губы не накрашены, что для нее было раньше просто немыслимо.
