— Зачем? — удивилась я.
— Сам не знаю. Помните, я вас у дворца встретил? Валерий Михайлович в контору свою пошел, а она домой. Я и позвонил, спросил, неужели хоть сорока дней дождаться нельзя было. А она смеется, первый раз я слышал, чтобы она смеялась… Молод, говорит, меня учить, кто долго дожидается, с носом остается. Сам хотел все заграбастать, а теперь и оставайся.
Да уж, куш солидный, убивают и за гораздо меньшее. Одна квартира чего стоит. А эта проклятая коллекция — там еще на десять таких квартир хватит, а может, и больше, все-таки три поколения собирали. Интересно, а Ильин знает про драгоценности? Я хотела еще о чем-то спросить, а вместо этого вдруг сказала:
— Хорошо, что ты уезжаешь. Ильин совсем землю роет, для него это теперь дело чести. Он, конечно, на тебя и не думает, да и дела все на того рыночного придурка спишут, но ведь черт его знает, что в милицейскую голову прийти может… — я говорила и удивлялась сама себе. Как же правосудие? А так. Правосудие свершилось. Если бы Альбине на голову кирпич упал — все было бы в порядке? Ну, вот он и упал. Костика, конечно, жалко. Бедный мальчик!
Завтра будет лучше, чем послезавтра…
Кассандра
Я проводила его на вокзал. До поезда оставалось часа полтора, маячить в душном зале ожидания или даже на привокзальной площади не хотелось. Мы ушли в небольшой лесок за товарной станцией и устроились там. Минут через пятнадцать Костик достал из своей необъятной джинсовки небольшой, размером чуть больше тетрадки, непрозрачный пакет, посмотрел на меня…
Все-таки рентгеновские у него глаза, не иначе. Секунды под его взглядом показались мне — как это ни банально — вечностью. Должно быть, примерно также ощущает себя труп на прозекторском столе. В глазах Костика и не было ничего недоброжелательного или жесткого, но чувствовать, что тебя видят насквозь — удовольствие ниже среднего.
Он собрал вокруг себя пару пригоршней сухих веточек, сложил их домиком и поднес зажигалку. Кучка взялась дружно и сразу. Костик добавил еще веточек, глянул еще раз на меня — уже мельком, как бы уточняя что-то — и положил в огонь пакет. Пламя облизало края, полиэтилен оплавился, съежился, мелькнула черно-серебристая поверхность и что-то белое, тряпочное, запахло паленой синтетикой и хлопком. Значит, все-таки не Валерий Михайлович… Костик продолжал подкладывать веточки, и через пять минут на месте костерка оставалось… да ничего, в общем, не оставалось. Черный спекшийся комочек. Одной из валявшихся рядом железяк я выкопала ямку, сгребла туда остатки, перемешала для верности с мусором, накрыла ямку дерном и только после этого, не выдержав, спросила очевидное:
— Откуда?
— Из карманов.
Ответ абсолютно, как я понимаю, точный, и столь же абсолютно неинформативный. Из чьих карманов? Ясно, конечно, из чьих, значит, она в последний вечер как раз последнюю точку собиралась поставить…
— Вот… еще, — он разжал кулак, на ладони лежала фигурка дельфина, с половину моего большого пальца, красоты изумительной. Я не очень-то разбираюсь в камнях, но александрит вряд ли можно с чем-то перепутать. А какая работа…
— Марина его на гайтане носила… Дух моря…
— Всегда?
— Иногда. Но в последний вечер он у нее был, точно. А Альбина на цепочку повесила. Не удержалась, — Костик опять сжал кулак, как будто пытаясь раздавить фигурку, даже костяшки пальцев побелели. Потом раскрыл ладонь и протянул мне:
— Возьмите.
— Мне? — я опешила.
— Возьмите, — он кивнул. — Я хотел на память оставить, а потом решил: все, значит, все. Возьмите.
Стрелки тем временем подошли к назначенному часу. Я посадила Костика в поезд, поцеловала на прощание и велела, если вдруг понадобится помощь, не изображать из себя супермена, а позвонить или еще как-нибудь дать знать. Адрес брать не стала — чего не знаешь, о том не проговоришься.
А ведь, в сущности, сказать-то он мне ничего и не сказал… Ну и слава Богу!
Но как теперь с Ильиным разговаривать? Правды сказать нельзя, врать претит… Придется придраться к чему-нибудь и поссориться «на всю оставшуюся жизнь». Жаль… Ох, как жаль…
Любовь — это торжество воображения над интеллектом…
Филипп Киркоров
Затылок Ильина опирался на беседочный столб, глаза были закрыты. Я тихонечко (непонятно — почему) заглянула в беседку. Правая рука свисала плетью, левая безжизненно лежала на скамейке. Рядом стоял большой и абсолютно бесформенный полиэтиленовый пакет.
Не то от жары, не то от непривычности зрелища — я ни разу не видела Ильина расслабленным и невнимательным к окружающей действительности — мне стало страшно. Здравый смысл попытался было подать слабый голос: чего, мол, переполошилась, спящих мужиков не видела? Балбес! — огрызнулась я на внутренний голос — среди бела дня, в дворовой беседке да без малейших признаков перегара и задремал? Но здравый смысл и сам почел за лучшее заткнуться, потому что я увидела — под пакетом мокро, да не просто мокро… Скамейка порядком потемнела от возраста и погодно-климатических катаклизмов, но цвет пятна различался совершенно отчетливо. Из пакета подтекало красным. Еще один красный след, хотя и очень слабый, виднелся под левой ладонью Никиты.
Господи! Ну почему?!
Я попыталась приглядеться. Никаких внешних повреждений заметно не было. Но если верить всяким там авторам, бьют нередко в спину — это если ножом. Или чем-нибудь тяжелым по затылку. И стреляют тоже в затылок. Спину закрывало беседочное ограждение, затылок упирался в него же…
Я зачем-то заглянула под скамейку. Полдюжины окаменевших бычков, раздавленный шприц, пара пивных пробок, три водочных. Через десяток столетий весь этот хлам, вероятно будет представлять немалую археологическую ценность.
Больше ничего под скамейкой не было. А что я, собственно, ожидала там увидеть? Нож? Притаившегося бандита? Лужу крови? Тяжко вздохнув и напрягшись, как беременная курица в свой самый ответственный миг, я коснулась ильинского плеча…
И через мгновение уже сидела у него на коленях и безуспешно пыталась вырваться.
— Не подкрадывайся! — Ильин легонько щелкнул меня по носу и отпустил. — Да успокойся ты, не к тебе я пришел, а к герою дня. А герой где-то шляется, а я, между прочим, устал, так что некоторым не грех бы проявить женское понимание и сочувствие вместо того, чтобы вроде партизана подкрадываться. Видишь, сижу, жду. Вон и подарочек принес.
Я заглянула в окровавленный пакет. Рагу. Говяжье. Килограмма три будет. И тут я расхохоталась. Увлеченно, с захлебыванием и повизгиваниями. Ильин посмотрел снисходительно, покачал головой, достал из кармана ветровки бутылку минералки, отвинтил пробку и сунул мне:
— Пей! Экие вы нервные, творческие работники!
Мы оставили Джека-Полкана разбираться с «премией», поднялись ко мне, выпили целый чайник свежего чая — а меня все еще продолжал бить озноб. И вправду, нервные мы какие-то…
Ильин виделся как-то не в фокусе, вроде старинного привидения, не то человек сидит, не то чего-то прозрачное. Хотя и чай пьет, и даже разговаривает. Вроде даже живое. Только далекое-предалекое. Неужели я из-за этого вот персонажа так переживала? Мало ли кто ко мне заходит чайку попить, да? Во всех влюбляться — жизни не хватит.
Мы перебрасывались редкими ленивыми фразами. Я даже посмеялась немного, когда герр майор пересказывал мне вкратце монолог этого, как его, кандидата, о зловредной роли женщин в истории науки вообще и его, кандидатского вклада в нее, то есть в науку, в частности. Похоже, крыша у персонажа на почве квартирно-научных измышлений съехала более чем основательно.
— Хотя спецы говорят, что вменяем. Для суда во всяком случае, хватит. Только я думаю, что это совсем не тот персонаж…
— В смысле — не тот? — я, признаться, слегка обалдела от ильинской догадки.
Даже испугалась и, должно быть, от испугу вся внутри ощетинилась — а какая тебе, милый, разница? больше, чем последнее убийство, ты ему не инкриминируешь, ибо недоказуемо. Пущай посидит, а даже если и грохнут в камере, невелика потеря — экземпляры, решающие свои личные дела таким способом, не должны расхаживать по улицам. Если они будут там расхаживать, всем остальным придется по домам прятаться. Зато дело о маргаритках закроете, никуда не денетесь. Конечно, вслух я ничего этого говорить не стала, да Ильина это, похоже и не интересовало.
— Есть у меня одна дикая версия, только не пугайся. — Никита вздохнул. — Не было никакого маньяка.
— Как это — не было? А этот, кандидат?
— Да к черту его, он решил ситуацией воспользоваться, а не получилось, сломался сразу. Нелюдь.
— А кто же тогда…
— Мне с самого начала показалось странным… Понимаешь, слишком много совпадений. Самый первый — хронологически первый — эпизод, когда напали на мадам Рудину. Причем она — единственный, так сказать, свидетель. Может, на нее никто и не нападал? Потом смерть ее падчерицы, потом и она сама. Чересчур часто эта семейка проявлялась.
