— Всех по углам разгоню, суки! — грозно пообещал Вовчик. — Марш на кухню посуду мыть! Нечего тут сиськами сверкать!
— Фи, подумаешь, — брезгливо сморщившись сказала Катя, задернула халатик на груди и вернулась на кухню, откуда через несколько секунд послышался шум льющейся в раковину воды.
— Появился другой интерес, — осторожно сказал Родион.
— Ну? — Луноход внимательно посмотрел на Родика.
— Один западный коллекционер русского происхождения целенаправленно скупает автографы императора Петра Первого — письма, записки, указы. Константин Ираклиевич подозревает, что он пытается создать монополию на архив Императора. Платит интересные деньги…
— Неее, — насупился Вовчик, поняв о чем речь. — Мне, типа, не интересно. Луна не продается.
— Почему? — спросил Родион. — За эту бумажку человек может заплатить…
— И слушать, типа, ничего не хочу! — оборвал Луноход Родиона. — Все, что хотите: Фаберже — пожалуйста! Хоть все двести четырнадцать предметов… Или сколько там осталось?! Этого… Как его… Рембрандат? Ради бога! Все три картины могу продать. Но, за правильные, типа, бабки! — уточнил Вовчик. — Золотой фамильный герб с пятью брильянтами могу продать! Там есть один брюлик с грецкий орех величиной. Я Иракличу показывал… А Луну — ни за что!
— И чего ты так уперся? — в комнате появилась Таня с пылесосом в руках. — Продай ты эту чертову старинную писульку! Толку тебе с нее? — Таня поставила пылесос в угол и принялась собирать разбросанные по квартире вещи. — Спокойней будет! Представляете? — сказала она Родиону. — Он как напьется, так давай эту бумажку каждому встречному поперечному в морду тыкать! — она сняла со статуи Венеры Милосской бюстгальтер и приложил его к своей груди поверх рубашки. — Не, — небрежно заметила она. — Это не мой. Это Катькин! — она перекинула бюстгалтер через руку и продолжила. — «Смотрите, — кричит. — Я Хозяин Луны, — кричит. — Сам император моим предкам Луну пожаловал!» Лучше б он твоим предкам особняк на Канарах пожаловал или хотя бы на Рижском взморье! — сказала она Вовчику. — Толку бы больше было. Правильно я говорю, Катя? — крикнула она в сторону кухни.
— Ничего вы, бабы, не понимает, — расстроено протянул Луноход. — Объясняю вам, дурам, типа, объясняю, а все без толку!
Большевики в семнадцатом году у моих предков Вологодскую губернию отобрали? Отобрали. Четыре крупных поместья на Смоленщине? Тоже отобрали! Пять особняков в Питере и три в Москве! Восемь рудников на Урале! Два сталелитейных завода. Конные заводы на Дону! Рыбные промыслы на Каспии! Где все это? Типа, нету!
А все некогда принадлежало нам, Оболенским! Я сам семейные амбарные книги читал! Одни только рыбные промыслы на Каспии приносили пять тысяч рублей годовых! Это все равно, что пол миллиона долларов в наше время!
А, что осталось у нашей фамилии, а Родион? Ничего, типа, ноль круглый! Гора разного старинного барахла общей стоимостью тех же пол миллиона.
Нет, уж! Пароход вам в рот! Луну я не продам никому! Все у Оболенских можно отнять! Но Луну у Оболенских никто не отнимет! Потому, что она, типа, в небе. До нее, типа, только на космическом корабле долететь можно!
— Ладно, ладно, — отозвалась с кухни одна из жен Оболенского. — Разошелся. Таня, успокой мальчика, я занята.
Танюша подошла сзади к Луноходу, обняла его и поцеловала в затылок:
— Успокойся, мой маленький! — ласково сказала она. — Никто у тебя ничего не отнимает…
— Да ну вас всех, — обиженно буркнул Вовчик, сбросил руки девушки со своих плеч и налил себе еще шампанского. — Так, что, Родион, — он отхлебнул из фужера, передай Иракличу, что нет и еще раз, типа, нет!
— Собственно, — осторожно заметил Родион, наливая себе кофе из кофейника и чувствуя, что окончательно вжился в роль посланника крутого антиквара. — У Константина Ираклиевича есть другое предложение по поводу этого документа.
— Ну? — напрягся Вовчик.
— Недавно, — начал Родион осторожно подбирая слова, еще пока не представляя, что скажет, но волна вдохновения уже подняла его и понесла. — На рынке автографов всплыл любопытный документ датированный временем правления Ивана Грозного и им же подписанный.
— Ну? — Луноход нахмурился.
— В этом документе царь Иоан Грозный жалует польскому шляхтичу Оболонскому…
— Точно, — сказал Луноход. — По нашему, типа, гинекологическому, дереву…
Таня, собирающая в мусорное ведро остатки вчерашнего разгуляева захихикала.
— Генеалогическому, Вольдемар, ге-не-а-ло-ги-чес-ко-му! — смеясь крикнула из кухни Катя. — Я точно знаю.
— Цыц, девки! — рявкнул Вовчик. — Ша, говорю, пока мужики тут проблемы решают! — он внимательно посмотрел на Родиона, что бы удостоверится, что то над ним не смеется.
Родион оставался невозмутимым.
— В общем, — продолжил Луноход. — По гинеака… Генеоко… По этому дереву, типа, видно, что наш род как раз и ведется от польских панов живших возле этой самой Оболони… И чего там нам, типа, Иван Грозный жалует?
— Солнце, — сказал Родик. — Иван Грозный жалует пану Оболонскому Солнце! За то, что этот славный пан спас его на переправе через реку Оболонь. Там так и написано: «За чудесное спасение солнечного государя при Оболони».
— Солнце? — удивился Луноход. — Солнце это круто! — Вовчик подумал. — Типа, круче чем Луна… И, что? Типа это можно купить?
— Нет, — Родион отрицательно покачал головой. — К сожалению Константина Ираклиевича это купить нельзя.
— Во, блин! — раздосадовано воскликнул Луноход. — А я то губу раскатал! Думал — теперь и солнцем владеть буду! Непруха какая!
— Этим документом владеет тот коллекционер, что скупает архив Петра Первого.
— И чего? — спросил Вовчик.
— Он предлагает обменять дарственную Петра Первого на дарственную Ивана Грозного!
* * *
— И где ты возьмешь эту дарственную? — спросила вечером Ната Родиона.
— Понятия не имею, — ответил Родик. — Впрочем… — Родик задумался. — Ната, скажи мне как художник художнику. Ты рисовать умеешь?
Глава шестнадцатая
По сути являющаяся лирическим отступлением четко характеризующим личность Рисовальщика Вадика Кулебякина, в рамках его конгениальности
Есть просто гении, а есть гении непризнанные.
Ни признают их ни жены, ни тещи, ни любовницы.
Начальство не признает, и не признают критики.
Друзья не признают, а враги тем более.
Не признают милиционеры, пожарники, доктора и водители скорой помощи.
Не признают таксисты в такси, и дерут с непризнанных гениев два счетчика.
Официанты в ресторанах не признают и вчерашние котлеты под видом сегодняшних подсунуть норовят.
Контролеры в метро гениев не признают и бесплатно через турникет не пускают.
Летчики непризнанных гениев не признают и на прощание крылом серебряным не машут.
Песни про непризнанных гениев никто не слагает, стихи им никто не посвящает, а в энциклопедии они попадают редко и то по другому поводу.
Другие непризнание гении, непризнанных гениев тоже признавать отказываются.
Признанные же гении вообще считают, что непризнанных гениев не существует и все норовят им жеваной морковкой в глаз плюнуть.
Самое ужасное, что ученые доказали существование гена непризнанности и все это, дескать, ошибка в хромосомном наборе.
Так, что непризнанным гениям на признание рассчитывать не приходится. А приходится ждать пока вперед шагнет генная инженерия, чтобы ошибку эту в генах исправить.
Проблема только в том, что, как говорят злые языки, генную инженерию придумали сами непризнанные гении.
Вот и бродят по свету непризнанные поэты, писатели, музыканты и художники. Носятся из угла в угол со своими непризнанными поэмами из одного слова, романами написанными без употребления буквы «г» в тексте, операми из восьми нот, и жанровыми полотнами нарисованными чайной заваркой. То есть достают всех всячески и по всякому своей нетленкой.
Вадим Кулебякин тоже себя гением не признавал. Отсюда можно сделать вывод, что он был гением непризнанным.
Художественное училище он не закончил, потому, что ему быстро надоело рисовать керамические вазы, статуи в Летнем саду и фронтоны Михайловского замка.
Художником Вадим себя не считал, а носил гордое звание Рисовальщика, которое сам для себя и придумал.
И было у рисовальщика Вадима Кулебякина две страсти: Дождь и Одуванчики. Не считая, конечно, молоденьких натурщиц. Поэтому больше всего на свете он любил осень и лето.
Дождь № 7.
Ранним осенним утром Вадим Кулебякин проснулся в своей коморке на Васильевском и сердце его замерло от того, что по жестяному подоконнику окна крохотными стеклянными коготочками барабанил унылый петербургский дождичек.
