Я оторвала глаза от сиденья и тут…
Прямо на меня глазело чудаковатое строение. Обгоревший сарай. И видок он имел такой, точно перед тем, как наконец сгореть, он успел еще сильно помучиться. Возможно, его били топором, разбирали по доскам, пару раз тушили пожар водой, чтобы снова поджечь… Вот уж не знаю, почему он так овладел моим вниманием. Но меня словно током шандарахнуло. Кстати, многие, кто все-таки верит в любовь с первого взгляда, рассказывают (я невежливо смеюсь им в лицо в это время) как раз про такие ощущения: их как будто пронзает огненной или электрической стрелой от головы до самых ног. А они вроде как начинают после этого шататься, теряя силу в гнущихся теперь ногах, как если бы эта самая нематериального мира стрела была штырем, на котором их тела держались ранее, а сейчас из-за отсутствия этой стрелы потеряли точку опоры и вот-вот рухнут на землю. Некоторые, кстати, и падали (тут уж я хохотала в голос, слушая). И вот данный расчудесный миг принес мне именно такие страдания, заставив призадуматься: уж не втюрилась ли я в сарай? Это вопрос, конечно, любопытный. Ну скажите, я… и сарай?! Я – красивая и молодая. Он – страшный, старый, обгорелый. Вот придем мы с ним в загс, и добрая тетя в праздничном бархатном костюме что скажет? Правильно, что мы не пара. У нас даже заявление не примут. Нет, так дело не пойдет. О сарае нужно забыть. Немедленно.
Однако я все же пошла ему навстречу (то есть не навстречу, а просто пошла, потому что он стоял, как столб… то есть, как сарай… как, в общем-то, и положено сараю), не смея отвести глаза, и не угомонилась, пока не подошла к нему впритык, да и то стала его гладить рукой. Я что, лишилась ума?
Внешне сарай никак не отреагировал на ласки безумной девицы, но мне казалось, что в эту самую минуту я лью бальзам на его раны. Это было необычное ощущение. Дался мне этот сарай, в самом деле…
– Девушка, что вы делаете?
Я вздрогнула.
За мной стоял дородный дядька с тяпкой в руках, в старом спортивном костюме. Очевидно, он вышел сбоку – там был узкий проход между двумя рядами частных домов с участками.
– Скажите… – Я сглотнула. – Скажите, а кто здесь жил? В этом, хм, доме?
– У-у… – протянул дядя. – А вам зачем? – Очевидно ему не хотелось напрягать извилины из-за какой-нибудь ерунды.
Но это и в самом деле была ерунда. Мне просто интересно было знать. Нет, не то слово. Мне нужно было знать. И я ответила:
– Хочу купить этот участок.
– Здесь? Да зачем вам здесь? – изумился мужик и даже рассмеялся. – Вы же с дороги свернули? Там, перед поворотом, как раз и строятся новые приезжие. И места продаются.
– Мне нравится здесь. Я хочу тишины, – сказала я первое, что пришло на ум.
Дядя согласился:
– Да, здесь-то у нас тихо. Но я не помню, чтобы здесь когда-нибудь кто-либо жил. Извините, – развел он руками и пошел дальше.
А я вновь обратилась к полуразрушенному сараю и не помню сколько, но, по всей видимости, еще долго, возле него простояла.
Вернувшись, я обнаружила Валерия, устроившегося на диване в зале. Перед ним стояла недопитая бутылка вина (и я готова была руку отдать на отсечение, что с момента нашего ужина при свечах в ней не убавилось ни капли) и пустой бокал. Он уставился в работающий телевизор, но я не уверена, что он смотрел его. Скорее он смотрел на него. С таким же выражением смотрят на стену, когда кого-то или чего-то ждут, а смотреть больше не на что.
– Привет, – не успела я это сказать, как в сумке затренькал сотовый. Достав, ахнула: – Передача! Моя передача! Включай быстрей! – потому что это был не звонок, а напоминание.
– Какая еще передача? – сморщился Валерий, ища пульт, точно заранее был уверен: то, что я собираюсь смотреть, его ничуть не заинтересует.
– Он у тебя под… хм… под брюками.
Мертвицин приподнялся и выудил из-под себя пульт управления. Я выхватила предмет из его цепких пальцев и переключила канал как раз вовремя: шла заставка «Необъяснимых историй». Не думая о возможном протесте со стороны соседа, я незамедлительно плюхнулась на диван рядом с ним. Он как-то не то самоуверенно, не то недоверчиво хмыкнул, но промолчал. Ох… ощущения были, будто я приткнулась к холодильнику. Но вскоре сюжет передачи меня захватил, и я забыла о данном неудобстве.
Ведущий рассказывал о случае, произошедшем в одной африканской деревне почти сто лет назад. В один прекрасный день на поле, где дружная команда людей рубила сахарный тростник, появился человек, который… умер еще четыре года назад. Его стали расспрашивать, как так получилось, его ведь похоронили, он что, впал в летаргию, а затем проснулся и выбрался из могилы?! Но он лишь мычал что-то нечленораздельное, словно забыл сразу все слова, а большей частью и вовсе молчал. Следующими признаками странной болезни мужчины было то, что он не моргал, не улыбался, у него вообще отсутствовала мимика, зато наличествовала полнейшая амнезия: видимо, не помня, кто он и откуда, мужик просто слонялся туда-сюда, как сомнамбула. Пару дней его еще видели ходящим по деревне, затем он таинственно исчез.
Наконец голос за кадром произнес название страшной болезни: это была вовсе не болезнь, просто колдуны превратили мертвеца в… зомби.
Почему-то в этой части программы мне стало не по себе. Я осторожно и медленно, словно в покадровой съемке, стала поворачивать голову к справа сидящему и почувствовала, как мои колени затряслись. Валерий же не обратил на меня внимания, он был бледен как полотно и не отрывал светящихся красных глаз от экрана. Почему-то мне показалось, что он бледен не сам по себе, а именно из-за того, что он видит и слышит. Ну не знаю, может, просто показалось. Однако, чтобы набраться храбрости, я потянулась вперед к журнальному столику и налила себе вина в бокал. Выпила. Чуть полегчало.
После рекламной паузы гость программы поведал, что был на Кубе и своими глазами видел обряд превращения только что умершего человека в послушного зомби. Этот обряд проводил бокор, который и убил человека ради того, чтобы после воскрешения новое существо служило ему. Гость, скрывающий свое лицо и изменивший голос, помнил это чудовищное действо во всех подробностях, которыми не преминул поделиться. Не жалея нервов зрителей, в конце передачи ведущий посоветовал запомнить, как отогнать зомби (они боятся соли, по его словам) и как превратить его обратно в мертвеца (нужно всего-навсего поймать зомби, посадить его снова в гроб, зашить ему губы ниткой и закопать в его же собственную могилу, откуда он и восстал – делов-то!), потому что многие, жаждая стать бессмертными, завещают своим родственникам воскресить их таким способом, не понимая, что это будут уже не они, а лютые, бездушные звери.
– До новых встреч! – попрощался с нами телевизор.
– Нет уж, спасибо! – ответила я и выключила его.
– Ну? – когда я собралась уходить, остановил меня этим коротким вопросом новый житель дома. – Что ты можешь об этом сказать?
– О зомби? – перепросила я. – Я в них не верю. А про совет – полно всяких чудиков, большинство из них озабочены продлением своей жизни. Все может быть. И дядя был прав.
– Продление своей жизни… – протянул Валера, повторив меня. Но тон его наполнился такой сильной, непонятно откуда взявшейся ненавистью, что я стала гадать, чем я его так разозлила. Или он не на меня злится, а на программу? – Да, многие озабочены этим. А я постоянно задаюсь вопросом: зачем? Почему медики и иные чудики борются со смертью? Зачем люди мечтают о бессмертии? Ведь это – худшее наказание, которое может постичь живое существо. Вот ты, Екатерина, хотела бы жить вечно? Подожди, не отвечай, – он перешел на шелестящий шепот, и шепот был до того зловещим, до того дьявольским, что пробирал до костей. – Сперва подумай, Катя. Вечность. Жить вечно. Месяцы складываются в годы, годы – в столетия, а те – в тысячелетия. А ты все живешь и живешь, живешь и живешь… И все кругом – одно и то же. Что год назад, что век назад. Ты так же встаешь каждый день, видишь те же стены. Все так же ложишься и спишь все в той же постели. Ты можешь возразить: зачем те же стены, та же постель? Я ведь бессмертна! Я буду путешествовать, я успею повидать столько, сколько за простую короткую человеческую жизнь ни за что бы не успела. Как же тут заскучать? Я побываю во всех-всех странах! Во всех городах! Я успею выучить все-все языки, чтобы свободно общаться с теми, к кому я наведываюсь. Но Катя… вечность! За первые сто лет ты объездишь все страны и все города. Да, жизнь тебе еще не наскучит. Еще за сто лет ты выучишь все языки, а также прочтешь все-все книги, получишь все другие навыки, о которых мечтала, но боялась, что не хватит времени на все про все. Еще за двести лет ты выучишь наизусть все тропинки и деревья каждого города каждой страны. Ты познакомишься со всеми людьми мира и еще через сто лет устанешь от человеческого общества так, что вернешься в свой дом и заколотишь дверь, чтобы больше их не видеть и не слышать. А у тебя впереди – вечность. Вот я и спрашиваю: зачем? Почему никто не может напрячь две свои извилины и подумать: зачем? Зачем ученые бьются над изобретением эликсира бессмертия? ЗАЧЕМ? – Ненависть в его тихом, загробном шепоте продолжала явственно проступать. Было ощущение, что тема для Мертвицина болезненная. Я слушала, почти не дыша. – Даже если представить, что им это удалось, что все шестимиллиардное быдло попрется за ним, продаст дом, машину, квартиру и будет стоять двадцатикилометровую очередь, чтобы купить его, даже если случится так, то подумай, представь на миг, что произойдет с планетой? Люди же не перестанут при этом размножаться, как кролики, как животные. Через сто пятьдесят лет шагу негде ступить будет. И вот представь: ты заколотила дверь, а твой дом облепила масса тел, реальная пробка из людей. И дом у тебя отберут, чтобы можно было туда поселить двести двадцать китайцев, потому что наступит глобальная проблема с жилплощадью: места на Земле под постройки не останется. – Его монолог произвел впечатление. Меня посетила паника, как только я представила себе все это. Господи, только бы у них не получилось, у этих чудиков-ученых! Только бы никто никогда не нашел лекарства от смерти! – Пусть ты сейчас скажешь: «Никто не узнает, я открою этот рецепт для себя. Я одна буду жить вечно, для меня место найдется». А я отвечу снова: представь. Все, кого ты любишь сейчас, умрут. Все, кого ты будешь любить потом, тоже умрут. Они будут жить семьдесят лет, ты – вечность. Скажи мне, ты любишь жизнь?
