К концу вечера я понемногу освоилась, оказалось, что я не все забыла, вполне могу поддерживать разговор и вообще неплохо сохранилась. Кстати, разговор поддерживать было совсем не трудно, потому что, какой бы темы мы с Володей ни коснулись, мы всегда находили столько общего, что мне просто не верилось. Я смотрела в его серьезные серые глаза и не верила себе. Мы знакомы всего две недели, а у меня было такое чувство, что я знаю его всю жизнь. Разумеется, такому чувству способствовали выпитые мною два бокала сухого вина, но пьяной я не была. Где-то в дальнем углу моей глупой головы брезжила мысль, что нельзя так распускаться и я не девочка, но было так приятно сидеть в уголке и слушать его мягкий голос… В конце концов, имею я право немного расслабиться? Ведь я же живой человек!
Как все хорошее, вечер быстро закончился. Когда мы шли под медленно падающими снежинками домой, Володя спросил:
– Ты правда раньше нигде не видела мои работы?
Соблазн был велик, но я ответила честно:
– «Тыкву» я вспомнила, она мне еще на выставке «Тринадцать» понравилась.
– А пейзаж ты раньше нигде видеть не могла, он недавно написан, – задумчиво проговорил он.
– Почему тебя удивляет, что я его узнала?
– Так… – он неопределенно махнул рукой.
– Я бы хотела посмотреть остальные твои работы, пойдем еще когда-нибудь в галерею.
– Сейчас остальные дома, то есть в мастерской. Хочешь, я устрою для тебя персональный вернисаж? – улыбнулся он.
– Хочу! – ответила я так поспешно, что сама на себя рассердилась, надо же соблюдать приличия.
– Может быть, завтра? – предложил он. – А то скоро тещу выпишут, некогда будет.
Голос его звучал спокойно и деловито, что меня несколько отрезвило. Видно, он и правда собирается показывать мне картины. Что ж, в конечном счете я была не против посмотреть его работы, чтобы узнать его поближе.
На следующий день, в субботу, я была взвинчена с самого утра. Все валилось из рук, я отшлепала таксу, правда за дело, накричала на зятя и выпроводила его гулять с ребенком и собакой. После того как в доме установилась относительная тишина, я опять взялась за туалеты. Вывалив все из шкафа на диван и на пол, я совершенно зарылась в этой куче, сама не зная, что собираюсь искать.
– Мам, что с тобой происходит? – Лизавета стояла в дверях, подбоченясь, потом заметила у меня в руках лифчик.
– Ого, уже и до этого у вас дошло?
– Отвяжись! – огрызнулась я, потом помотала головой и очухалась.
Действительно, что со мной происходит, что мне, семнадцать лет, что ли? Это от одиночества, надо смотреть фактам в лицо.
– Мам, ты что, сегодня вечером уходишь? – протянула Лизавета.
– Именно ухожу, и надолго, – злорадно ответила я, – и вообще, прошли те времена, когда я, как Золушка, сидела дома. Теперь я собираюсь развлекаться.
– Значит, на день рождения мы с Валериком сегодня не пойдем, – скорбно заметила дочь.
– Правильно понимаешь. Лизавета, должна же у твоей матери быть личная жизнь!
– Ладно уж, давай я тебе хоть приличный макияж сделаю, – смягчилась Лизавета.
Она вообще очень хорошо делает макияж и причесывает. Видно, сказываются годы, проведенные ею у зеркала. Поработав надо мной минут сорок, Лизавета удовлетворенно оглядела творение рук своих и сказала, что теперь меня не стыдно выпустить в люди. Я была полностью с ней согласна.
Мы встретились в городе и пошли не спеша к дому, где жил Володя. Он сказал, что здесь находится мастерская, там он и живет, а прописан у тещи. Где прописана жена и вообще где она находится, я не стала уточнять, хоть и было интересно, что же у них за отношения, раз дочь даже не навещает больную мать.
На улице к вечеру подморозило, было скользко. Мы подошли к дому, и я поняла, почему тот Володин пейзаж с двориком показался мне таким родным, ведь вот он стоит, тот брандмауэр, и деревце еле торчит из сугроба.
В этом самом доме я жила в детстве с родителями до семи лет, а потом нам дали квартиру в новостройках. Мы вошли в знакомый подъезд, поднялись на самый верхний шестой этаж. Дверь нашей бывшей квартиры, на третьем, была другая, железная, с добротным замком. Как видно, коммуналку давно уже расселили. Зато наверху все было как прежде. Пахло кошками, дверь хоть и старая, дубовая, но вся облупленная. В этой квартире раньше жила моя подружка Танька Морозова со своей матерью и бабкой. Интересно, где она сейчас?
Я с любопытством оглядывалась по сторонам, решив пока не говорить Володе, что уже бывала в этой квартире. Раньше тут были две большие комнаты, я точно помнила. В одной жила семья Морозовых, а в другой тихий пьяница дядя Леша Ситников. Дверь в бывшую дяди-Лешину комнату была закрыта.
– Там такой беспорядок, – сказал Володя смущенно, – хлам всякий навален, я живу и работаю здесь.
В той комнате вдоль стен были расставлены и развешаны картины. Действительно, получился вернисаж! Я стояла в центре и крутила головой. Мне они все нравились. И городские пейзажи, преимущественно старые дворы, никаких памятных общепринятых мест, до такого Володя не опускался. Из памятников он позволил себе написать только Новую Голландию – еще Петром построенные речные склады и огромные ворота из потрескавшегося камня на заросшем травой острове на Фонтанке.
Еще там был огромный букет в простой глиняной вазе – ноготки, ромашки, разноцветные астры. Я подумала, что букет Володя писал не в мастерской – цветы явно выглядели только что сорванными и какими-то деревенскими. Так и есть, на желто-белом фоне сзади я уловила трещины, это была старая давно не беленная печь. Интересно, это его собственная дача или он гостил у друзей?
– Ну, – он смотрел на меня с улыбкой, – какая же тебе нравится больше всех?
– Сирень, – не колеблясь ответила я.
Там была такая картина странной формы, узкий длинный прямоугольник, положенный набок, и на ней, на темно-синем фоне была нарисована лиловая сирень – не кусты, не букет, а просто ветки с пышными цветами. И опять, картина совершенно не казалась мрачной.
– Знаешь, куда бы я хотела ее повесить? – возбужденно спросила я. – В такую большую просторную комнату. Стены должны быть светлые крашеные, но не белые, как в больнице, боже упаси, а светло-серые. Картину надо повесить над тахтой, покрытой лиловым покрывалом, и больше на стенах ничего не должно быть. И узкое окно, а на нем занавески плотного белого шелка. А что должно быть из мебели, я не придумала, только вижу в углу консоль, а на ней букет белых лилий…
– Именно лилий? – серьезно уточнил он.
– Конечно! Другие цветы не подходят. Можно еще белый ковер на пол, но не обязательно, это уже роскошь.
– Я бы подарил тебе эту картину, – тихо произнес он.
– Что ты, у меня же нет такой комнаты!
Внезапно я осознала, что мы стоим посередине комнаты и он смотрит на меня тем же странным взглядом, каким смотрел в галерее, когда я узнала пейзаж.
– Выпьем что-нибудь, – он ушел и вернулся быстро, держа в руках бутылку моего любимого вина «Молоко Мадонны» и вазочку с маслинами. Про маслины я, кажется, наболтала ему вчера в кафе, а про вино точно не говорила. Мистика какая-то!
– Я выбрал вино на свой вкус, – извинялся он, – и оливки тоже, израильские.
Вот откуда он узнал, что израильские оливки самые вкусные? Я их обожаю, но не покупаю из-за зятя. Ему такой банки хватит на пять минут, не могу же я вырывать у него изо рта!
Мы сидели на диване, глядя на картины, вернее, глядела я, а он смотрел на меня все тем же взглядом. Я поставила рюмку на столик, я не могла больше так сидеть, еще немного, и я просто расплавилась бы. Он отвел взгляд, я протянула руку, чтобы погладить его по голове… Он чуть заметно отстранился, почти инстинктивно. На сотую долю секунды я сумела понять это раньше и успела придать руке нужное направление, чтобы взять какую-то безделушку с полочки у него над головой. Повертев безделушку перед ничего не видящими глазами, я аккуратно поставила ее на место, встала и отошла от этого типа от греха подальше. Постояв еще немного перед «сиренью», поглядев из окна на темный с детства знакомый двор, я полностью успокоилась и рискнула встретиться с ним глазами. Несомненно, он что-то понял, как-никак творческая личность, тонко чувствующий индивидуум! Но я вовремя сумела придать взгляду спокойную безмятежность и смотрела на него с легкой улыбкой. Мы допили вино, оливки уж я не стала трогать, чтобы от злости не подавиться косточкой. Потом я решила, что хозяин получил уже свою порцию комплиментов по поводу картин и я могу безболезненно откланяться. Он сделал слабую попытку меня удержать. Из вежливости, разумеется, но не сильно настаивал. Мое же самое сильное желание было убраться отсюда поскорее, предварительно надавав самой себе по морде. Экзекуцию я отложила на потом, уговорила Владимира не провожать меня до дома и спаслась оттуда чуть не бегом.
