— Это сюрприз, — сказал Ильич.
Я размахнулся и дал сюрпризу в челюсть. Он ушел от удара, получив по морде вскользь. Многие гомики хорошо дерутся, потому что их часто бьют. Мы стали самозабвенно обмениваться ударами, и нас вдруг посетило вдохновение. Как говорит Татьяна, занятие стало творческим. Я вспомнил наш парк, Борю Бройтмана, и главный тогда для меня вопрос «мальчик ты или девочка».
— Эй, вы мне тут все перебьете! — крикнул Ильич, и мы как по команде замерли. Девица молча отдирала свою сетку рабицу от острого края табуретки, к которой ее оттеснили. На кухне царил разгром.
— Вот жопа. Опять всю водку разбили. Ты чего? — уставился на меня Ильич.
— Сюрприз удался.
— Я на работе! — взвизгнул блондин, держась за молодую, нежную щеку. Я вдруг подумал: ведь он и правда на работе.
— Я компенсирую, — заявил Ильич. — Нет, ты, правда, чего? Сам сказал — в бога веришь, от водки подшился, бабами не интересуешься. Полный набор уркагана. Я тебе от всего сердца — сюрприз!
— Нет, правда, спасибо. — Сказал я, еле шевеля разбитой губой, — Я это дело с детства люблю. Получил удовольствие.
Ильич принес сотню баксов и сунул красавчику.
— Хватит?
Тот кивнул:
— Захотите еще помахаться, звоните. — Он посмотрел на меня с упреком, и красивым баритоном сказал:
— Какой вы грубый и неженственный.
И хлопнул входной дверью. Я тоже оделся и ушел.
* * *
За очками Беда опять не пришла. Мне было стыдно себе признаться, но я стал злиться на нее за то, что она не приходит. Она, что думает, я сам к ней поеду и, может, потеряю по дороге штаны? Утром я засунул ключ за косяк и съездил за Ильичом. В школе мы появились вместе. Он с синяком на лбу, я с разбухшей губой. Ученики хихикали. Навстречу нам двигалась Дора Гордеевна.
— Это Петр показывал мне приемы, — почему-то счел нужным объяснить ей свой вид Ильич.
— Какой он… разносторонний! — хмыкнула она. Ильич как-то сжался под ее взором. Вчера на неприятной встрече он выглядел увереннее.
Татьяна издалека мне сухо кивнула и свернула в другом направлении. Я так и не понял, что произошло, и почему ее пирожковые страсти вдруг угасли.
Вечером я провел родительское собрание. Мой десятый «в» добросовестно предупредил родителей и я, шепелявя разбитой губой, пряча от стыда глаза, оповестил пришедших мам о том, что они должны сдать по пять тысяч за то, что их детей будут учить по особой программе. Если бы это были сытые папы, я бы не чувствовал себя так плохо. Но пришли усталые женщины средних лет, не очень хорошо одетые. Особенно удивила меня мать Стариковой, самой разодетой девицы в классе. Она меняла наряды каждый день, а матушка ее сидела в не по сезону легкой, тряпичной куртке с обшарпанными обшлагами.
Мамы восприняли мое сообщение молча. Потом закивали как китайские болванчики. Неожиданно встала мать Славика Боброва, самая холеная и молодая из всех.
— А что, я согласна за это платить. Вы знаете, моего ребенка всегда били. Он скромный, интеллигентный мальчик. И очень плохо видит. Ему всегда разбивают очки. Вчера он пришел домой счастливый и рассказывает: «Мама, я шел по улице, вдруг ко мне трое пацанов подбегают и говорят: „Иди сюда, мы тебе у-шу будем показывать“. Все громадные как слоны. Я тут вспомнил, как меня Дроздов учил. Правую руку вперед вытянул — один упал. Левую вытянул — другой упал. А третий сам быстро-быстро убежал. Мам, я же ничего даже не делал, только сконцентрировался, как Дроздов учил!» — у нее на глазах были чуть ли не слезы умиления. Я отвел глаза.
— И моя дочка тоже довольна! — воскликнула мать Алины. — Она теперь настырных кавалеров очень просто отшивает.
Они опять все закивали.
— А частями можно? — тонко пискнула миниатюрная мать близнецов-Карелиных, которой все взносы всегда приходилось сдавать в двойном размере.
— Можно. — Я ушел с собрания с тяжелым сердцем.
Я сходил в подвал, ужаснулся объему работ, но решил, что справлюсь, если не сильно буду упахиваться с джипом. Вечер опять прошел в одиночестве. Окуляры зло усмехались мне с крышки пианино. Рон, чувствуя мое состояние, тихо валялся в углу, исподлобья рассматривая мою хмурую физиономию. Я покормил его и пошел в подвал крушить штукатурку. Ключ положил за косяк.
Прошла изнуряющая неделя. Днем я без продыха вел уроки, ночью орудовал в подвале, в перерывах делал кузовной ремонт. Спал часа по два. Прокурорская проверка тихо сошла на нет. Как и предрекал Ильич, ни один из родителей не подтвердил факт поборов в этой отдельно взятой школе. Мне же эти родители послушно приносили деньги, а я добросовестно вносил в список имена тех, чьи дети будут обучаться по новой программе, придуманной Ильичом за бутылкой Флагмана. Вскоре у меня накопилась приличная сумма, на которую нужно было купить стройматериалы и запчасти для RAVа. Наличные деньги почему-то больше не будоражили меня, не включали фантазию, и не поддавали адреналина. Я стух, устал и потерялся.
В субботу, когда в дверь заколотили, я спал. Было часов восемь вечера и я решил урвать пару часов сна перед ночной работой. В дверь колотили уже, наверное, давно, потому что я совсем потерял чувство времени. Рон почему-то не лаял, а тихо скулил и махал хвостом. За все время, которое я здесь жил, никто не колотил в мою дверь. За всю мою жизнь никто никогда не пинал ту дверь, за которой находился я. Я подождал немного.
В том, что дверь именно пинали, не было никакого сомнения. Я выждал еще. Удары стали реже, но сильнее. Я полежал еще и понял, что так пытаться проникнуть в помещение может только Беда. Я обрадовался. И распахнул дверь тогда, когда она очередной раз сильно долбанула по ней ногой.
Беда ввалилась в сарай и, пролетев плашмя мои скудные жилые метры, затормозила подбородком у окна. Я почувствовал себя отомщенным. Рон кинулся на нее с радостным лаем и стал лизать стриженый затылок. Она, будто всегда входила в двери только так, невозмутимо встала на четвереньки и, из такого положения спокойно сказала:
— Я забыла у тебя электрошокер.
— Очки.
— Электрошокер.
— Очки.
— Электрошокер.
— Очки.
— Электрошокер. — Она встала. Очков на ней не было и она беспомощно щурилась.
— Очки.
— Электрошокер.
— Да что ты привязалась со своим электрошокером? У меня его нет.
— Есть.
— Нет.
— Есть.
— Нет. Мне этот фаллоимитатор без надобности.
— А мне сгодиться. Он никогда не подводит.
Спокойно, Бизя. А то опять окажешься с голыми яйцами в одних штиблетах.
— Держи свой электрошокер, — и я протянул ей очки. — Убийца педагогов.
— Из тебя такой же педагог, как из меня…
— Писатель, — подсказал я. — Ты что, все это время щурилась?
— Все это время я валялась на диване. Без темы, без работы, и без…
— Электрошокера — опять подсказал я.
— Фаллоимитатора, — поправила она.
— Кстати, твои очочки стоят триста долларов. А пижамка пятьсот.
— С тобой кто-то хорошо поработал. Ты узнал истинную цену вещей. Это точно была баба. И точно не та раскладушка с ватрушками.
— Кто-о?
— Когда я тут у тебя… лежала, приходила такая, с целым блюдом ватрушек.
— Ну и?
— Что?
— Где ватрушки?
— Мы их съели.
— Мы?
— С Рокки. Он учился давать лапу.
— Вот почему у него был понос.
— Понос был от грибов.
— А рас…кладушка?
— Ушла. Я ей не понравилась.
— Ты лежала на ее одеяле. А потом сожрала ее пироги. Вернее, мои. А говорила, что осталась из-за меня без кефира.
Она пожала худыми плечами.
— Без кефира и осталась. Кефир она не принесла. Тащи мою сумку.
— Чего?!
— Моя сумка осталась за дверью.
Я почему-то послушно принес ее замшевый рюкзак, хотя собирался выгнать Беду взашей. Она напялила свои очки и снова стала драной вороной.
— Их жевал Рон, — честно признался я.
— Они из металла, который опять принимает прежнюю форму. Тебя что, не просвятили?
Она достала из рюкзака какую-то бутылку и поставила на мой стол.
— Давай рюмки, Гарик!
— Я не Гарик! — от гнева я аж подавился собственной слюной.
— Да, а кто? Ты не сказал.
— А ты не спросила. Что за манера называть всех как заблагорассудится?
— Обычно я всегда попадаю в точку. Так как?
— Гл… Б… Зови Петя.
— Петя? Петров?
— Дроздов.
— Никакой индивидуальности.
— Зато у тебя хоть отбавляй.
— Да, меня не перепутаешь. Это рюмки? — Она показала на два граненых стакана.
— Не тарелки.
— У тебя есть зеленка?
— Ее разве пьют?
— Хочешь — пей, а я рану на подбородке прижгу.
Я представил Беду с зеленым подбородком и поморщился.
— Прижигай своей водкой.
— Это абсент. Им прижигают душу, а не тело.
— Разве он не запрещен?
