Она снова повернулась спиной к клиенту, поставила на поддон кофемашины чистую чашку, опасливо взглянула на лежащую у ног официантку.
Светлана пошевелилась и негромко застонала.
— Что там у вас — кошка? — неприязненно осведомился Артемий Васильевич.
— Да, кошечка… — отозвалась «барменша», включая радио, чтобы заглушить стоны официантки.
— Чашка кофею… — очень уместно завыло из динамика.
— Отстань, Мурочка! — громко проговорила женщина. — Я тебя уже кормила!
— Безобразие! — проскрипел Волопасов. — Разве можно держать кошек в учреждениях общественного питания? Животные распространяют всевозможные болезни! Здесь нужно держать комнатные растения, лучше всего — азалии!
— Вот зануда! — прошипела женщина за стойкой и потянулась за синим флакончиком.
В данный момент она испытывала то редкое чувство, которое называется соединением приятного с полезным. Волопасов, ликвидацию которого ей заказали и должны были оплатить, вызывал у киллерши такое раздражение, что она готова была убить его бесплатно.
Она достала флакончик, отвинтила колпачок…
И в это время дверь кофейни широко распахнулась.
— Где этот козел? — проревел возникший на пороге здоровенный тип в блестящем от дождя кожаном плаще.
— В чем дело? — Женщина поспешно спрятала флакончик с ядом и повернулась к вошедшему.
— А тебя, бабка, не спрашивают! — огрызнулся тот, войдя внутрь и развернувшись всем корпусом в сторону Волопасова. — Ты, глист овечий, я тебя щас на бампер намотаю!
— В чем дело, молодой человек? — сухо осведомился Волопасов, приподнимаясь из-за стола.
— Это кто здесь бабка?! — взорвалась фальшивая барменша и с трудом удержалась от того, чтобы не вытащить из-под передника пистолет с глушителем. Ее ни разу в жизни так не оскорбляли!
— Это твоя «Ауди» перед входом?! — проревел здоровяк, надвигаясь на Артемия Васильевича.
— А в чем дело? — отозвался тот, чувствуя, что присуждение Заржавейскому звания «Бизнесмен года» будет не единственной сегодняшней неприятностью.
— А в том дело, мокрица сортирная, что ты мне выезд на фиг перегородил! Ты своим ржавым немецким ведром мою ласточку, мою «девятку» новенькую запер!
— Почему это — ржавым ведром?! — возмутился Волопасов. — Между прочим, это новая «Ауди А-8», я еще года на ней не езжу!
— Поговори еще у меня! — Громила перегнулся через стол и огромной волосатой лапой схватил Артемия Васильевича за воротник. — А ну, живо отгоняй свою рухлядь с дороги! А ты… — Он повернулся к женщине за стойкой. — Сиди и не чирикай, если не хочешь, чтобы я твою забегаловку разнес по щепочке!
Он выволок Волопасова на дождь.
Женщина за стойкой сосчитала в уме до десяти, чтобы восстановить душевное спокойствие, ведь без душевного спокойствия в ее работе не обойтись.
* * *
Капитан Гудронов долго стоял возле служебного входа в театр и не решался войти.
«Ну что я ей скажу? — с тоской думал он. — Ну как к ней подойти? Одно дело — если допросить нужно, а другое — если личное…»
Тут он вспомнил, что личного-то к Л. Ирискиной он ничего не чувствует, не то чтобы она ему активно не нравилась — так, ничего особенного. Вот поросенок Наф-Наф с детства был Сене симпатичен. Основательный такой поросенок, хозяйственный, дом построил из кирпичей, волка не испугался, братьев спас. Нет, Наф-Наф — определенно героическая личность.
Капитан так расчувствовался, вспомнив детство золотое, что перенес частичку своей нежности с героического поросенка на актрису. И тут очень кстати в дверях появилась пухленькая девушка в розовой курточке с капюшоном.
Гудронов, изрядно замерзший, искренне ей обрадовался.
— Вы? — удивилась Л. Ирискина. — Что вы тут делаете?
— Вас жду! — честно ответил капитан, он вообще был очень правдивый и бесхитростный человек.
— А зачем? — нахмурилась Людмила. — У вас ко мне еще какие-то вопросы?
— Ну-у… — Гудронов смущенно потоптался на месте и неожиданно ляпнул, справившись с параличом голосовых связок: — Можно попросить у вас автограф?!
— Автограф? — удивленно переспросила Людмила, почему-то почувствовав к этому странному полицейскому неожиданную симпатию. — И ради этого вы два часа ожидали меня на морозе?
Все это было заведомое преувеличение и даже явная неправда, потому что на улице было прохладно, но все же не зима, а осень, середина октября. И с тех пор, как Сеня Гудронов влез без спросу на репетицию, он успел еще забежать ненадолго в отделение и пообедать с Ананасовым в «Завтраке на траве».
Совершенно случайно у Людмилы оказалась с собой программка спектакля, на которой все три поросенка весело улыбались с обложки. На улице писать было неудобно, и Гудронов, расхрабрившись, пригласил Л. Ирискину в небольшую кондитерскую на углу.
Людмила очень любила сладкое. Она прекрасно понимала, что при ее работе эта любовь недопустима, можно даже сказать, преступна, но ничего не могла с собой поделать. И сейчас она не удержалась и выбрала целых два пирожных — корзиночку и яблочный штрудель.
Несгибаемый капитан Семен Гудронов тоже любил сладкое, только тщательно скрывал это ото всех, особо опасаясь насмешника Ананасова. Поэтому он, незаметно пересчитав в кармане наличность, решил, что для пользы дела ему тоже необходимо взять два пирожных, и выбрал трубочку с вареной сгущенкой и буше. Официантка принесла еще две большие чашки кофе со сливками и тертым шоколадом.
Далее выяснилось, что кроме любви к сладкому у бравого капитана и артистки есть еще много общего: оба не любили рано вставать, ужасно не любили холодную зиму и терпеть не могли серый цвет. Кроме того, оказалось, что полицейский и артистка любят детей — Людмила потому и выбрала работу в детском театре, а Гудронов долго рассказывал о своих племянниках.
Вообще, как-то так получилось, что капитан ничуть не стеснялся данной особы женского пола и был весел и разговорчив. Возможно, этому способствовало, что Л. Ирискина оставила свою враждебность и вела себя просто и доброжелательно. Она была так непосредственна, что даже попробовала кусочек от каждого Сениного пирожного. Принимая из ее рук ответный кусочек яблочного штруделя, Гудронов увидел близко ее глаза и смутился до слез.
Чтобы скрыть свое состояние, он принялся много и увлеченно говорить и, сам того не желая, выболтал Л. Ирискиной, какое отношение розовый поросенок имеет к делу. Причем девушке не понадобилось задавать наводящие вопросы, Сеня интересничал и рассказывал, до чего у него сложная и опасная работа.
Капитан Гудронов был далеко не первый, с кем судьба сыграла подобную злую шутку, многие мужчины так попадаются. Людмила глядела ему в глаза, слушала внимательно, согласно кивала головой и очень к месту опускала глаза. К концу приятного времяпрепровождения у Гудронова сложилось впечатление об актрисе детского театра как об умной, скромной и очень милой девушке. Неизвестно, что подумала о капитане Л. Ирискина, — известно, что она сделала после того, как Гудронов, взглянув ненароком на часы, охнул и заторопился, предварительно выспросив у девушки номер ее телефона.
Официантка унесла пустые чашки, Людмила посидела еще немного за столом, нахмурив брови и кусая губы, потом достала пудреницу и тюбик темно-розовой губной помады. Она тщательно и не спеша накрасила губы, потом долго рассматривала себя в маленькое зеркальце. Казалось, она спрашивает себя о чем-то и думает, как поступить, причем вопрос этот касается очень важных вещей. Наконец она пришла к решению, погладила складку между бровей, тяжело вздохнула и нашла в мобильнике хорошо знакомый номер.
— Олька? — спросила она вполголоса. — У меня к тебе разговор…
* * *
За неделю до описываемых событий Лола сидела дома и скучала.
С ней случился один из довольно редких приступов депрессии.
Причина этих приступов, помимо плохой осенней погоды, была обычно одна и та же: Лола вспоминала о театре.
«Если бы я не бросила театр, если бы не поддалась на Ленькины уговоры, сегодня, возможно, я стояла бы на сцене, в ярком свете софитов, и кланялась аплодирующему залу… зрители хлопали бы стоя, кричали «Браво», поклонники взбирались на сцену с букетами, а прочие актрисы бросали на меня из-за кулис завистливые взгляды…»
Она предпочитала не вспоминать унылые театральные будни, холодную гримуборную, которую приходилось делить на двоих, а то и на троих, строгого режиссера, который никогда не бывал доволен, как бы она ни выкладывалась на сцене… предпочитала не вспоминать бесконечные репетиции, интриги остальных актрис, которые пытались отобрать у нее хорошие роли, предпочитала не вспоминать бедность, рваные колготки и пальцы, исколотые иголкой, из-за того, что она сама перешивала свои театральные костюмы…
