Сергей пробормотал глухое, но вполне внятное ругательство, неловко качнувшись в кресле.
— Да вы что, в натуре, с ума посходили? — наконец медленно проговорил он. — Совсем берегов не чуете? Да есть же в самом деле, какие-то понятия, чтобы…
— Да, мы играем в жестокие игры! — резко сказал Фирсов. — Куда более жестокие, чем ты думаешь. Но вот то, что произошло на концерте, не поддается моему осмыслению. Чушь, нелепость, феерия какая-то, блина! И, главное, все остались целы — вот что удивительно!
— Значит, вы сожалеете о том, что меня не убили и вы не выловили через это убийцу на месте преступления? — холодно спросил Сережа, и его всегда доброжелательное лицо стало суровым и колючим, а глаза недобро заострились. — Да?
— Ты все не так понял, — невозмутимо сказал Фирсов. — Сергей Борисович говорил совсем не о том. Дело в том, что мы не знаем, кто подстроил срыв концерта в «Белой ночи». Не исключено, что тот, кто сделал это, и киллер, которого мы ищем — один и тот же человек. Но я твердо уверен в одном — это кто-то из своих! Взорвать колонки, нанять людей для инициирования всего этого безобразия…
— Что?!
Алексей посмотрел на исказившееся лицо Сережи и пожал атлетическими плечами:
— А что? Разве не так? Разве не понятно, что те ублюдки, что полезли на сцену и начали крушить аппаратуру, заранее знали, для чего именно они идут в «Белую ночь»? Это как обструкция в парламенте. И ведь вырубил же кто-то свет во всем корпусе, в конце концов!
— Но как же… ведь есть охрана, администрация клуба… еще…
— Вот я и говорю — это был кто-то из своих, — отчеканил Фирсов. — А мы сработали из рук вон плохо, и теперь если мы не найдем в самое ближайшее время Аскольда, мне можно будет смело топиться в Волге-матушке около той самой «Белой ночи»! А пока мы не нашли Аскольда настоящего, то этим Аскольдом — в том числе и в Москве — будешь ты!
И на этой великолепной фразе в номере внезапно зазвонил телефон. Романов вздрогнул и машинально посмотрел на часы. Было половина первого ночи.
* * *
Когда Мыскин очнулся — в который раз за последние несколько дней именно очнулся, а не законопослушно перешел из бессознательного в сознательное, бодрствующее состояние! — он тут же понял, что находится в совершенно незнакомом месте.
По крайней мере, ни в одной из квартир, которые ему приходилось посещать, не было таких отвратительных уныло-серых обоев, заляпанных жирными пятнами, кое-где отставших от стены, протершихся или же просто оборванных. Да и потолок, откровенно говоря, был не ахти — грязный, в змеистых трещинах, по углам затянутый паутиной — дополнял впечатление неприкрытой прозы жизни. Натурализм… Эмиль Золя, как сказал бы начитанный и любящий цитировать классиков Сергей Григорич Воронцов.
Скрипнула дверь, и в комнату вошел мужичок «синенького вида», с пропитой харей и роскошными зубами через один. Уже от двери от него потянуло сивушным перегаром. Лицо его показалось Алику смутно знакомым.
— На муромской дорожке стояли три сосны… — вздохнул синемор песню из скорого репертуара Аскольда и, подойдя к Алику, поправил туго затянутые веревки на его руках и ногах. Пристально осмотрел. Алик Иваныч поднял голову и только тут заметил, что на дрянном скрипучем диванчике, пропахшем нафталином, рядом с ним лежит еще один человек. И тоже крепко связанный.
И тут Мыскин все вспомнил.
— Эй, мужик, — прохрипел он, глядя на алкаша, — где это я?
— Там же, где и я, — немедленно последовал ответ.
— Это понятно… но где?…
— В Караганде, — перебил его тот и, некоторое время подумав, прибавил еще и грубую брань. — Не велено мне тут с тобой языком трепать. А особенно… которо… с этим твоим… соседом…
И синемор, мерзко захихикав, вышел из комнаты, напоследок обдав многострадального Мыскина волной все того же бактерицидного перегара.
…Не исключено, что и на самом деле в Караганде, тревожно подумал Алик. По всей видимости, за них взялись серьезные люди, так что авиа — или железнодорожный билет до Караганды (благо до Казахстана тут ели не рукой подать, то уж и не далеко, по российским меркам, по крайней мере), а также поездка на автомобиле по тому же маршруту — для них не проблема.
Не без труда Александру удалось перевернуться на другой бок, и он оказался нос к носу с тем самым соседом, с которым «не велено трепать языком». Гладко выбритый синеватый череп с багровой ссадиной под левым ухом, смутно знакомое лицо, распухшее почти до неузнаваемости. Одно веко чуть приоткрыто, и видна узкая полоска глазного яблока.
И воспоминание опустилось на Алика Мыскина, как нимб на голову святого.
Это он! Это он, Аскольд, совершенно непостижимым образом попавший в его, Мыскина, квартиру, а теперь лежащий рядом с ним на одном диване, связанный, без сознания. И в самом деле похож на Сережу Воронцова!
Мыскин пошевелился и задел чуть отведенным от тела локтем неподвижную «звезду». Тот глубоко, чуть с хрипотцой, вздохнул, и на его изукрашенном кровоподтеками лице проклюнулся сначала один — совершенно мутный, — а потом и второй — налившийся кровью, — глаз.
— Че за… отстой? — проскрежетал он.
— Не знаю, сам ничего не пойму… захомутали нас, Андрюха, как последних лохов педальных, — ответил Алик, подумав, что нечасто приходится фамильярничать с кумиром миллионов.
Аскольд посмотрел на него совершенно отсутствующим слепым взглядом и вдруг начал ругаться. Ругался он долго, витиевато и с наслаждением, вкладывая всю снедавшую его ярость в этот совершенно невероятный винегрет из отборного русского мата, английского сленга, отрывистых немецко-еврейских проклятий (если кому не известно, корни немецкой брани идут из языка верхненемецких евреев, более известного как идиш) и почему-то однообразного польского восклицания «Пся крев!!», что примерно соответствует русскому «твою мать».
Сдобрив всю эту лингвистическую мешанину сочным плевком в стену, любимец публики снова повернулся к Алику Иванычу и спросил:
— А ты кто такой?
— Да ты че, в натуре, память отшибло?
— А, ну да, вспомнил! Ты тот тип, к которому меня приволокли на хату, а потом… м-м-м… а потом…
— А потом нас с тобой вырубили и притащили в эту вонючую конуру, — закончил Алик. — И хрен его разберет, чем все это кончится.
— А кончится это, скорее всего, куда как плохо, — с неожиданным спокойствием проговорил Аскольд. — Устроят нам тут suicidal sacrifice… Тебя как зовут-то хоть?
— Александр. Алик Мыскин.
— Не слыхал такого.
— Да уж конечно не Филипп Киркоров! — съязвил Мыскин.
— Да уж конечно.
— Зато ты, верно, слыхал о моем друге Воронцове Сереге. Он еще должен был тебя дублировать. Уж не знаю, чем это все кончилось. Вы с ним в клубе каком-то нажрались.
— Что-то плохо помню, — буркнул тот. — Воронцов… граф, что ли? (По всей видимости, пристрастие к сословной знати никак не желало отпускать Андрюшу-принца.) Ну, может быть, и нажрались. Мало ли с кем я не откидывался по полной? И кто это меня так уделал? Расписали, как говорится, по полной: рука эта перевязанная, да еще башка бритая, не говоря уж об этой фэйсне дестройной… — Вероятно, Аскольд имел в виду свое разбитое лицо. — Значит, все-таки добрались они до меня, не помогли и дядины выдрючки… служба безопасности, понты… э-эх!
Он окинул взглядом комнату, словно впервые обратив внимание на то, в каких возмутительных антисанитарных условиях находится, а потом выпятил сковородником разбитую губу и выговорил:
— А это еще что за хоромы?
— Откуда мне знать? Ты лучше скажи, как ты очутился в моей квартире? Может, тебя перепутали с Серегой?
— Ну да, а для пущего сходства обрили, разбили чавку, то бишь грызло, и тэ дэ, и тэ пэ? Нет, мы крепко влипли… особенно ты. Я не понимаю, как ты все еще жив, если они держат тебя здесь.
— Простите… а за что меня, собственно, убивать? — медленно выговорил Мыскин. — Я вообще тут, как говорится, не пришей к кобыле хвост… мирный обыватель, измученный нарзаном…
— А за компанию. Как говорится, за компанию и жид удавился. Это прямо про моего дядю… он там за какую-то компанию «Сургуттранснефть» чуть не удавился, когда ее у него из-под носа увели…
В этот момент дверь снова отворилась, и вошел уже известный широкой общественности синемор, а за ним показалась высокая стройная фигура человека в стильных узких джинсах, заляпанных грязью и кровью, в зеленых травяных пятнах, и легкой светлой ветровке, на ее легкой ткани расплылось большое кровавое пятно.
Лицо человека, довольно правильное и красивое, хотя и пепельно-бледное, вероятно, от кровопотери, ничуть не портили — как то ни странно — расписавшие его многочисленные синяки и кровоподтеки, а косой шрам, наискосок пробороздивший высокий лоб, даже придавал ему какой-то, так притягательный для женщин, опасный, зловещий шарм.
