— Ну, Григорий. Утихомирься. Дело к тебе есть.
Гришка поднялся с дивана.
— Как-кое дело?
— У тебя квартира большая? — спросил его Курицын, он же Гриль.
— Да, а что ж! Четыре комнаты, — гордо заявил тот.
— Нам нужна одна.
— Пожить, что ли? А… ну нет, я понял, — оценив брезгливую усмешку на лицах и Гриля, и Василия, исправился Гришка. — Комната, значит?
— И полная конфиденциальность, — добавил Гриль. — Я слыхал, ты недолюбливаешь своего сына?
— У-у-у… блина… чтоб…
— Все ясно, — оборвал его Василий. — В-общем, он не только тебе пакостит, но и другим людям. Серьезным. Нужно, чтобы он перекантовался у тебя два дня, но из квартиры его никуда не выпускать. Если мусора запалят, у тебя все чисто: скажешь, что у сына белая горячка, буянит, вот и пришлось связать. Думаю, что тебе поверят, — с непередаваемой иронией добавил Гриль.
— А кому… что? — взъерошился Гришка. — Кому он… а мне ничего за это не будет, что он кого-то там серьезных… нет?
— Будет. Будет гонорар. Если, конечно, он у тебя надежно перекантуется.
При слове «гонорар» Нищин насторожился и стал оглядываться по сторонам, а потом приложил руку к губам и выговорил:
— Тс-с-с… тут у меня жинка. Она если услышит про деньги, все под ноль вычистит. А сколько денег-то?
— А сколько хочешь. В разумных, конечно, пределах, — ответил Рукавицын.
Аппетиты Гришки не простирались дальше ящика водки, но тем не менее он зажмурил глаза и выдохнул:
— Пять… нет, десять тысяч!
Василий надменно улыбнулся, а Гриль сказал:
— Хватит и пяти.
— А… м-м-м…
— Аванса не будет! — резко оборвал его Курицын. — Мы не пенсионный фонд.
Григорий было надулся, но, посмотрев на холодное и ничего не выражающее лицо Гриля, сдулся и пробурчал:
— Ну да, конечно… меня можно обижать. Ну да, конечно.
Когда за гостями захлопнулась дверь, Гришка еще раз пробормотал свое «ну да, конечно», а потом просунул голову в, с позволения сказать, гостиную, превращенную в ночлежку и, убедившись, что жена и две дочери спят, а сожитель старшей квакает в туалете, вытащил из-за вешалки заначенную пластиковую бутыль самогона и отхлебнул.
А потом спрятал пойло и, повернувшись к зеркалу сначала одним боком, потом другим, важно поднял указательный палец и изрек:
— Пора пожить по-человечески.
* * *
Обнаружив, что их тюремщиком является ни кто иной, как отец Сережи Воронцова, Алик Мыскин долго и мутно смотрел на то, как Гришка разглядывает в зеркало свою новую одежду. Василий и Курицын-Гриль, от которого Аскольд, разумеется, так и не дождался вожделенного «кокса», ушли. В квартире остались только пленники да члены семейства Нищиных в составе прихорашивающегося г-на Григория, Дарьи Петровны, дремавшей вместе с мухами на балконе, и пьющих на кухне дочки и сожителя. На кухне же сидел и Толян — оставленный Грилем на квартире мелкогоуголовного вида хлопец, впрочем, на фоне Аниного сожителя выглядевший просто светочем интеллигентности и средоточием миролюбия и интеллекта.
Гришка повернулся к Аскольду и, вытянув из новых джинсов штаны, сказал:
— Ну что, гнида… понял, как отца родного бить? Забыл, щенок, как я тебе в детстве драл? Это хорошо, что тебя вот так тут разложили. Я сейчас тебе напомню. А-а-а, сука!
С этими словами он со всей силы вытянул того, кого он принимал за сына, толстым, с массивной пряжкой, ремнем.
— У-у-у! — протяжно завыл Аскольд. — Да ты что, рехнулся, урод! Тебя же кубиками нашинкуют, когда я из твоей вонюче… а-а-а!! (Гришка ударил вторично.)
— Дядя Гриша, — с лихорадочной быстротой заговорил Мыскин, в то время как грозный сантехник замахивался в третий раз, — дядя Гриша, это не Сережа… это не ваш сын.
Недоумение, захватившее Гришку Нищина в свои наглые лапы, временно избавило Аскольда от третьего удара.
— Чево ты такое несешь? — злобно выговорил Григорий, воззрившись на Алика. — Че, если он побрил свою харю, так я его не узнаю, что ли?
И он зарядил ремнем и Алику:
— Ой-ей! — заорал тот, и когда Нищин снова перекинулся на Принца, то Мыскин предпочитал больше не вмешиваться в молчаливый диалог между «сыном» и его любящим отцом.
Зато Аскольд, в прямом и переносном смысле подхлестываемый болью и злобой, заорал, извиваясь и силясь разорвать веревки:
— Ты, мужла-а-ан! Можешь считать, что ты уже покойник! Тебя урррою… о-о-о!.. — роют!! Можешь считать…
— Считать? — деловито пыхтя от усердия, перебил его Гришка. — Считать — это хорошая мысль. Ррраз!..
— Ой, блин-а-а!
— Двввва!!
— Хва-а-атит… я тебе де-не… у-у-у!
— Тррри!!.
Аскольд больше не мог ругаться: он вцепился зубами в драный клетчатый плед, покрывавший диван, и подвывал. Наверно, ни одна звезда эстрады не оказывалась в более глупом и ничтожном положении, чем многострадальный носитель княжеского титула.
На пятом ударе в комнату вошла супруга Гришки — Дарья Петровна. Она была в вылинявшем синем псевдо-«адиковском» костюме с лампасами и в дырявом переднике с рюшами. В руке она держала сковороду с тыквенными семечками.
От матери-героини исходил сильный запах нафталина, перекиси водорода и сивушного перегара.
— Ты чево это тут, болван, упражняешься? — спросила она. — А-а, сынка полируешь? Это дело. А то он возомнил не знаю уж что о себе. Дерни-ка его еще хорошенько, Гришка. Экий он кретин с этой лысой башкой!
Аскольд не выдержал. Он выпустил из зубов плед и разразился тирадой, из коей следовало, что он прикажет своей охране разнести весь домик Нищиных по кирпичику, а этот злосчастный ремень, которым Гришка охаживал племянника олигарха… о судьбе ремня Андрюша сказать не успел, потому что Нищин-старший особенно удачно вытянул его этим самым ремнем, влепив массивную пряжку в крестец.
Дарья Петровна махнула сковородой и сказала:
— Ладно, хватит его, будет. Идем, Нищин, там бухло на кухне стынет. Там приперся мой папаша, Воронцов, так он все спиртное выхлебает в два счета.
Гришка прекратил экзекуцию.
— Да, правда, — наконец сказал он. — Я же машину купил. Надо ее обмыть.
— Машину? — воскликнула Дарья Петровна. — Какую?
— «Копейку». У одного мужика за «семерку» сторговал. Будем теперь на колесах.
Дарья Петровна ощерила зубы, показав просто-таки голливудскую улыбку зубов этак из пятнадцати, половина которых явно была выполнена из отходов черной металлургии:
— Да-а-а… что ж ты сразу не сказал, Гришка? Ах ты… и-и-ирод!!
И в порыве нежности она шлепнула его сковородой пониже спины. Сковорода была чугунная, и потому сантехника вынесло из комнаты на скорости, близкой к первой космической.
Алик пошевелился и посмотрел на побитого Аскольда. Тот широко открыл рот и шумно втягивал им воздух.
— Значит, ты в самом деле Аскольд? — выговорил Мыскин.
— А вот Гришка, кажется, думает, что ты Сережа Воронцов. Его сынок то бишь.
— Это у Воронцова такие родители? — с трудом выговорил Андрюша Вишневский.
— Бывает и хуже. У меня одного пацана знакомого отец и вовсе зарезал. У него, у папаши этого, начался психоз на почве запоя. Ему показалось, что пацан этот — собака Баскервилей. Ну, он его и зарезал.
Принц тяжело дышал и отдувался. Потом скрежетнул зубами и выдавил:
— Ничего не понимаю. Где мы? Если дома у этого Воронцова, то каким образом мы сюда попали? Замена была бутафорной, что они, в самом деле решили вжить меня в образ обсосного нищеброда? Или… или это сам Воронцов как-то дельце обтяпал? Да нет… как же так?!
Развенчанный мегастар хотел сказать еще что-то, но его возможные слова были выкорчеваны с корнем пьяным воплем из кухни:
— Многа-а-а снегу н-навалило у колхознго дворрра… Гришка, Петька и Данила поморозили херрра!!
Мыскин признал автора этой вокальной партии: по всей видимости, это орал дедушка Воронцов. В последнее время дед спивался и на этой почве все ближе сходился с дочкой, Дарьей Петровной, и ее благородным семейством.
Аскольд хладнокровно выслушал соло дедушки Воронцова, а потом сказал:
— Надо отсюда выбираться. Только у меня такое самочувстввие, словно меня в стиральную машинку запускали. Мутит и полощет. У тебя есть мысли, как тебя… Алик?
— А они сейчас напьются, авось, что-либо и так выгорит, — неопределенно предположил Мыскин.
— Вряд ли. С ними оставили Толяна. Гриль — хитрая сволочь. Толян-то, верно, нажираться не будет. Но кто бы мог подумать, что он с Рукавицыным против меня играет?! Ведь ко всей этой истории, затеянной Фирсовым и Романовым, Вася и Гриль никакого отношения не имеют. Значит, у них своя игра. Ну-у-у!!
Восклицание Аскольда было вызвано тем, что, опровергая недавние слова о трезвости Толяна, послышался голос вот как раз последнего:
