Два противоречащих друг другу действия одновременно, это непростительно. Но увидев ее мордашку, я все простил. Смущение ей шло восхитительно. При столкновении всегда имеешь дурацкий вид — потерпевший ты или виновник. Неизбежен момент смятения. Оба раздосадованы и обозлены. Заранее не согласны друг с другом.
Царица вылезла из своей коляски, я из своей. Ее капот воротил нос, мое крыло походило на бумажку в сортире. Я ее тут же окрестил «Царицей» за манто из черной кожи с белой норкой на воротнике, платиновые волосы, благородный вид и всю эту чертову расфуфыренность, порождающую в тебе желание вскочить на даму и объясниться с ней в манере ловкого кролика. Она осмотрела повреждения без особого волнения, потом перевела взгляд на меня, и моя пленительная улыбка ее расшплинтовала.
— Как, вы не орете на меня? — спросила она.
— С чего бы я орал на вас, мадам? Быть отмеченным такой женщиной, как вы, это может лишь осчастливить мужчину, достойного сего имени. В вас столько обаяния, что мое смятое крыло мне кажется гораздо красивее, чем раньше, и я задумываюсь, не оставить ли его в нынешнем виде на память о незабываемом мгновении?
Она оценила, хотя все было шито теми нитками, из которых плетут швартовы. И вот в настоящий момент моя щека покоится на ее трепещущем животе. Сказочная подушка не осмеливается пошевелиться, чтобы не потревожить мою мечтательность.
Насытившись любовью, реализовав, стало быть, настоящее наилучшим из возможных способов, я обращаюсь к будущему. Говорю себе, что Фараония мне начинает надоедать. После изгнания Берю и ухода Старика все расшаталось и перекосилось, и я уже не знаю, чего там ищу. Меня манит нечто иное: бегство, свобода. Может, расплеваться, в конце-то концов? Я предпочел бы лететь на своих собственных крыльях. Тогда что, экспорт-импорт? Издательское дело? Журналистика? По правде, мне ничего не подходит. Я смутно чувствую, что именно мне нужно, но не могу определить точно. Как бы то ни было, но первым пунктом стоит: ЭТО СКОРО ИЗМЕНИТСЯ. Чуете, парни?
В соседней комнате слышится шум, чье-то бормотание.
— Силы небесные, в ваших апартаментах кто-то есть! — восклицаю я, оставляя в покое ее зад, чтобы сесть на свой.
Царица вздыхает:
— Мой муж, вероятно.
Встревожившись не больше чем, если бы речь шла о посыльном от Фошона с первой брюквой, доставленной специальным рейсом из Австралии.
В двери стучатся. Она отвечает: «Да?» В проеме показывается приветливый мужчина, неплохо прибарахленный, да к тому же совсем молодой. Заметив нас, он произносит: «Извините» и закрывает дверь.
Но, не хлопая ею. Любезнейший человек, чрезвычайно покладистый.
Я смотрю на Царицу.
Она забавляется моим беспокойством.
— Не делайте такого лица, дорогой. Матье для меня лишь самый чудесный из всех друзей. Мы уже дважды разводились, но каждый раз через полгода снова женились, настолько чувствовали себя потеряно.
Как деликатная женщина она до сего момента воздерживалась от какой-либо откровенности о своей личной жизни; качество, весьма ценимое всеми, поскольку нет ничего более наводящего тоску, чем эти изменницы, которые считают себя обязанными заполнять паузы между объятиями насмешками над собственными мужьями, выставляя их большими дураками, чем они есть.
Когда я приобретаю презентабельный вид, Царица ведет меня в гостиную, где ее хозяин гладит их королевскую псину, смотря телевизор.
Совершенно городские сцены. Он сердечно жмет мне лапу.
— Счастлив познакомиться с вами, — уверяет он с такой непосредственностью, что я искренне ему верю. — Жена много говорила о вас с энтузиазмом, делающим вам честь. Похоже, вы блестящий комиссар.
— Ваша супруга чересчур снисходительна, — отвечаю я.
Как видишь, мы среди людей из хорошего общества.
Он улыбается.
— Думаю, сейчас вам представится случай применить ваши таланты, мой дорогой.
— Каким образом? — спрашиваю я.
Но вместо того, чтобы ответить прямо, он адресуется к Царице.
— Душенька, ты ведь очень дорожила бриллиантовым гарнитуром, не так ли? Я имею в виду тот, что моя мать преподнесла тебе на нашу первую свадьбу.
— Но почему в прошедшем времени? — вскрикивает она с тревогой.
— Мсье Спаггиари нашел себе последователей: только что было ограблено хранилище банка ГДБ. Увы, наша ячейка в списке тех, которые вскрыты.
Царица бледнеет до крайности, ее синие глаза расширяются, уголки столь удачно очерченных губ растягиваются под влиянием гнева и огорчения.
— Какой ужас! — восклицает она.
И в этот момент принимается зудеть бип-бип, которым мы, флики высокого ранга, отныне экипированы.
Это означает, что меня срочно требует big boss.
— Вы позволите мне позвонить? — спрашиваю у хозяев.
Ну о чем речь? Не пройду ли я в кабинет хозяина дома?
Я набираю номер. Наш новый говорит голосом человека, который объелся несвежих мидий и еще не закончил возвращать их обратно.
— Вы… бруэг… знаете последнюю… бруэг… новость, Сантантонио?
— Да, — говорю я, — вскрыли банковские ячейки ГДБ, и, судя по вашему волнению, знаменитый чемоданчик числится среди трофеев, захваченных кавалерами газовых резаков.
— Точно! Это катастрофа! Американская делегация, уполномоченная забрать этот долбаный чемоданчик, прибывает завтра. Мы станем посмешищем, опозоримся!
— Есть кое-что похуже, — замечаю я.
Мой рубиноволицый директор (который не замедлит перейти Рубикон апоплексии, если так будет продолжаться) испускает стон алкаша, мающегося с похмелья.
— Как это, хуже?
— Если преступники, провернувшие дельце, откроют по недомыслию эти чертовы банки, последствия будут непредсказуемыми. Погибнут десятки тысяч. Нужно выступить со срочным обращением по радио и телевидению, господин директор.
— Вы с ума сошли, Сантантонио! Начнется паника! И организации некоего Калеля станет понятно, что мы инсценировали пожар!
— Все это предпочтительнее тому, что случится, если откроют банки! — парирую я сухо.
Но он яростно трясет поджилками, наверняка, уже фиолетовый.
— Нет, нет, — талдычит он. — Нельзя… К тому же кто вам сказал, что взломщики сейфов не соблазнятся ситуацией, чтобы потребовать выкуп у правительства, когда узнают, какое оружие попало им в руки?
Аргумент действенный. Я больше не возникаю.
— Мне нужно доложить начальству, — говорит он, — а вы, только без дальнейших промедлений, мобилизуйте весь наш состав и найдите мне этот чемоданчик, заклинаю вас Сантантонио. Предпринимайте все необходимое, но так, чтобы ничего не просочилось наружу! Главное, чтобы ничего не просочилось!
Пока лишь он один сочится, поверь.
Я отправляюсь опять к Царице и ее мужу.
— События складываются очень удачно, — говорю я им. — Мне только что поручено расследовать ограбление банковских ячеек.
Моя сладкая подружка сообщает в дивном порыве, достойным того, чтобы она исполнила его, одевшись в платье с кринолином:
— О! ради бога, верните мне украшение, мой безудержный, эта драгоценность уникальна. Если вы мне ее принесете, я… я…
— Ты что? — мягко спрашивает супруг. — Думаю, ты не можешь обещать комиссару ничего того, что ты ему еще не дала.
Затем, уже более прозаически, он предлагает мне скотч. Нет, спасибо, у меня хорошая выучка; к тому же я не люблю виски. Я предпочитаю заниматься любовью с его дамой, а не пить за нее с ним.
Глава V
КАВАРДАК В БАРДАКЕ
Ты, наверняка, заметил, что в наши дни флики не отличаются от преступников менее охотным использованием своих пушек. Новое поколение «сослуживцев», похоже, крутит ремейк Вестсайдской истории. Только джинсы, футболки, куртки и бейсболки. Ни один из них и не слышал о галстуках или же путает оные с жабо времен Людовика XV, а то и с париками Людовика XIV. Это «свободный» стиль. Чем более ты обшарпанный, тем более «ин», а не «аут». Это позволяет оставаться совершенно незамеченным в обществе, которое подтирается через раз и уже не заботится о ногтях. Все привыкли. Я знаю блистательных молодых работников, одетых с иголочки, которые по вечерам, отправляясь в Комеди-Франсез, натягивают на себя пуловер, чтобы не выделяться. Сейчас только у Лассерр еще требуется быть в так называемом приличном виде, и где в гардеробе, в качестве дополнительной услуги, предоставляют тебе пиджак, правда, не всегда по размеру. Мир катится под мост. Понемногу все переодеваются в униформу клошаров, и скоро, очень скоро, снова станут опорожняться за ширмами и чесаться во вшивой голове кочергой. Следом придут набедренные повязки; потом, может быть, все начнется сначала, но нельзя вынырнуть на поверхность, не оттолкнувшись ногой от дна.
Вот только не захлебнуться бы раньше. Но тем хуже. Да будет тебе известно, что среди поросли молодых офицеров полиции помпон первенства принадлежит Люретту. Такой флик, как он, достоин стать объектом экскурсии. Жан Люретт на вид тщедушный, с осиной талией, но плечи у него широченные. Он низенький, всклокоченные лохмы сидят на голове, как драгунская каска. Тенниски до такой степени измызганные и раздолбанные, что кажутся уже не теннисками, а здоровенными свежевыкопанными картофелинами. На джинсах столько же пятен, сколько дырок, самая роскошная из последних располагается поблизости от ширинки, создавая впечатление, что он писается между делом, как говорят в Швейцарии, из-за непроходимой лени открывать клетку для вьюрка и доставать хозяйство. Словно зимой, он носит какой-то свитер со скатанным воротом, черный, с налипшими волосами и усыпанный перхотью. Куртка из синей синтетики повсюду потрескалась и шелушится, точно связка старого лука, забытая на чердаке. Перегруженные карманы оттопыриваются так, будто в каждом по регбийному мячу, придавая его фигуре ошарашивающие очертания. Люретт не бреется, но, тем не менее, ему удается не иметь настоящей бороды. Единственная гигиеническая процедура этого типа заключается в беспрестанном жевании резинки с тем звуком, который сопровождает переход болота в сапогах. У него угрюмый вид, как у парней из ультралевых, принесших протест к Молодым жискаристам. Говорит он мало, скрипучим голосом. Во взгляде есть нечто стервятниковское, заставляющее думать, что он постоянно занят плетением сетей для тебя.
