— Где? В мочежине?
— В Зайцеве.
— Нам там бывать незачем.
— Снова понятно. А они к вам ездят?
— Кто?
— Зайцевские.
— Не, не ездиют. На нас они нелюдятся, а по соседству у них и деревень, считай, не осталось. Гривы накрывшись, Заворуйка тоже. В Лысых Горбах три старухи живут. А эти, зайцевы, ничего, существуют.
— А чем промышляют?
— Птицеферма там. Еще фикусы ростят.
— Какие фикусы?
— Обнаковенные, в горшках. Промысел у них такой народный. Раньше гоноболились, грамоты в районе получали, а теперь никому ихние фикусы на фиг не нужные стали.
Константин Иваныч сплюнул за окошко, помолчал, а потом продолжил:
— А вообще лешачий там народ. По цельным дням богу молятся, а какому богу — неизвестно. Может, тот бог с рогами. Вот смотри. Было там два колодца. С одного говном воняло, с другого нет. Так они что сделали? Который без говна, тот заколотили. А с вонючего воду пьют. Полезная, говорят. Купаются в ней, рожи моют. Теперь дальше смотри. Ты вот про рыбу спрашивал. А они, зайцы эти, они малёвки наловят, ножом порубают и сырую сожрут. Прям с кишочником. А то вообще ссаки подогреют — и вперед. И ходят косые с этих ссак.
— Костя, что он такое говорит? — спросил Савицкий. — Может такое быть?
— В колодце, вероятно, сероводород, это случается, — ответил Бабст. — А с мочой непонятно. Традиции уринотерапии в русской культуре не было, это все западные влияния.
— Вливания не вливания, а только нелюдской там народ, упырики, глуша мелкая, — подвел итог Константин Иваныч.
Минут через десять на горизонте показался пригорок почти правильной конической формы. Верхушка его была совершенно лысая и плоская, как будто срезанная ножом.
— Древний курган? Городище? — спросил Бабст со знанием дела.
— Гремок, — ответил водитель.
— Ага, понятно, — на самом деле Костя уже и не пытался понять загадочного аборигена. — А почему верхушка такая?
— Зайцы срезали. Всей деревней лет пятнадцать ковырялись. Там сразу за гремком и будет ихняя деревня.
— А зачем срезали?
— Кто ж их знает? Должно, ихний бог так захотел.
Впереди показался мост через извилистую речку с низкими, поросшими ельником берегами.
— Как речка-то называется?
— По-нашему — речка Свинка. А по-ихнему такая неразберюха, что язык сломаешь.
Перед самым мостом водитель вдруг резко затормозил.
— Дальше не поеду! — объявил он.
— Это еще почему? — возмутился Савицкий. — Договаривались же до Зайцева.
— Нет туда проезда. Только на козле милицейском и за-бесплатно. Ты на дорогу гляди.
Дорога впереди состояла в основном из грязи и кочек, но все-таки казалась ничем не хуже, чем та, по которой они добирались сюда последние два часа. Было ясно, что Константин Иваныч просто боится заезжать в нелюдскую деревню.
— Ладно, выходим! — скомандовал Савицкий.
Разобрав вещи, они двинулись в сторону моста. Бабст задержался, чтобы заплатить водителю.
— Держи двести.
Мужик протянул было руку, но Костя вдруг отдернул деньги и спросил:
— А скажи, Иваныч, ты про березу зайцевскую ничего не слыхал?
— Каку березу?
— Старую березу. Очень старую. Барин посадил, помещик, сто лет назад.
— Берез тут столько, что всей Москве на розги хватит. А помещиков еще товарищ Сталин ликвидировал как класс.
Бабст посмотрел на него внимательно: похоже, мужик действительно ничего не знал.
— Ну ладно, держи деньги. Смотри, на бакарди все не трать. Тебе тормозные колодки давно пора менять.
— Купил бы «Ауди», да жопа, как у Маугли, — загадочно ответил псковитянин.
— Ну, прощай!
Бабст надел рюкзак, взял в руку гитару и уверенным шагом бывалого туриста стал догонять товарищей.
Константин Иваныч посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на пригорок и смачно сплюнул:
— Тьфу! Мандаты без даты!
Утер рот рукавом и уселся за руль. «Копейка» пустилась в обратное плавание.
Глава 15
Нелюдская деревня
На мосту княжна Вера остановилась, чтобы полюбоваться панорамой речки Свинки. Кроме плавней, низкорослых елок и сарая на склоне горы у самой воды виднелось еще какое-то красно-белое пятно.
— Смотри, Пьер, там кто-то сидит!
— Да, точно.
— Девчонка какая-то, — присмотревшись, сказал Бабст.
— И, кажется, ничего себе, — добавил остроглазый Паша.
Они спустились с моста и пошли вдоль берега. На камне у самой воды сидела девушка в белой блузке и яркокрасной юбке. Она положила голову на колени и глядела на воду — прямо как Аленушка на известной картине. Однако от героини Васнецова жительница Зайцева отличалась румянцем во все щеки и очень крепким телосложением. Рядом с ней не было ни ведра, ни удочки, ни корзины: значит, девушка пришла сюда просто так, отдохнуть. Когда четверо приезжих подошли поближе, стало видно, что она чему-то улыбается. Улыбка у нее была добрая, наивная, даже какая-то блаженная.
Завидев незнакомых людей, Аленушка встала. Живой ахнул:
— Пейзанка-то кака цветушша! Значит, так: всем молчать, в контакт с народом вступаю я.
Он взбил дреды так, что голова его стала похожа на какое-то хищное растение, вроде венериной мухоловки, и пружинистым шагом направился к цели.
— Здравствуй, Аленушка! Здравствуй, милая! Далеко ли до Зайцева? — громким фольклорным голосом вопросил он шагов за десять.
— Здравствуйте, — ответила девушка, рассматривая его не без удивления. — Да нет, недалеко. Вон там, за гремком.
— За каким еще гремком?
— Да вот за этим же, за тайровым. Здравствуйте! — улыбнулась она подошедшей троице.
Савицкий и Бабст поздоровались, не удержавшись от ответной улыбки. Княжна тоже улыбнулась, но промолчала.
— А вы к нам, значит? А сами откуда будете?
— Из Москвы, — ответил Петр Алексеевич.
— Ух ты! — глаза незнакомки округлились. — Из самой Москвы? Так давайте я вас провожу. Вот тут, по тропинке, скоренько дойдем.
— Спасибо!
Они пошли по тропинке, огибавшей лысый пригорок.
— Вы к нам по делу по какому или просто так приехали? — спросила девушка.
— А вот я тебе расскажу, по какому мы делу, — затараторил Живой, подхватывая пейзанку под локоть и увлекая вперед. — Мы, Аленушка, ученые люди. Приехали язык ваш изучать. У вас тут язык старинный, заповедный, такого в Москве даже в Лосином Острове не сыщешь, где лоси ходят, вот нам и интересно. Тайровый гремок-то, говоришь? Дай-ка я запишу. Это что же значит?
— Ну, сверху на нем плоско то есть, на гремке... Ученые, говорите, — девушка с уважением посмотрела сначала на Пашин смартфон, потом на дреды и добавила: — Академики!
— Ишь ты, какое слово знаешь. А как зовут тебя, красотуля? Угадал я про Аленушку?
— Не, не угадал, — рассмеялась девушка, прикрыв рот ладошкой. — Дуня я.
— Авдотья, значит. Хорошее имя. А я, стало быть, Павел Живой, кандидат филологических наук. А чего ты, Дуня, в поле не работаешь?
— Так у нас же птицеферма. Все девки на ферме ломят. А сёдня праздник, выходной. Покормили с утра да пошли гулять.
— Вот оно как... Так ты при яйцах, значит?
— Не, я при цыплятах.
— Это хорошо, что при цыплятах. А что, Дуня, есть ли у тебя бойфренд?
— Это какое слово вы сказали?
— Жених, спрашиваю, есть?
Дуня снова захихикала, прикрыв рот ладошкой.
— Да нет, у нас на деревне моготных мужиков совсем не осталось. Вот братец мой неженатик, но он духовное лицо. А так все больше девки.
— Вау! Райские кущи! А кто же вас, милые, того-этого...
Не дав ему договорить, державшийся сзади Савицкий крепко взял Живого за локоть:
— Паша, можно тебя на минутку?
— Айн момент, Дунчик! Начальство вызывает.
Оттащив Живого в сторону, Петр Алексеевич сурово спросил:
— Ты чего делаешь?
— А чего я делаю?
— Будто не понимаешь. Нельзя так в деревне. Надо обходительность проявить. Спросить про здоровье, про укос, про надой. А ты сразу, как оккупант...
— Оккупанты как раз про надой и спрашивают — курка, яйки, млеко. А я — без всякой корысти. И вообще, Атос Алексеевич, в данном вопросе не вам меня учить. Тут я точно академик. Не мешайте работать.
Он вернулся к Дуне и продолжил беседу, однако про бойфренда уже не заговаривал. Разговор зашел об успехах фермы.
Приезжие обогнули тайровый гремок с плоской вершиной, еще раз подивившись египетской работе жителей Зайцева, и вышли на дорогу, ведущую в село. Справа, на склоне гремка, оказалось кладбище. Оно было вполне ухоженное, с оградками, столами и скамейками, но могилы выглядели необычно. Вместо крестов торчали поставленные на попа бревна на деревянных постаментах, причем некоторые из них сильно смахивали на бутылки.
— Что это у вас хоронят не по-русски? — удивился Бабст. — Язычники вы, что ли?
— Не, языков мы не знаем, русские мы.
