— Нет! — возразила я, протягивая руку и касаясь отца. — Ты не имеешь ничего общего с этим!
— Ах, нет, Флавия.
— Нет! — повторила я, хотя была сама поражена своей смелостью. Неужели я на самом деле говорю с отцом таким тоном? — Ты не имеешь с этим ничего общего. Это Гораций Бонепенни уничтожил «Ольстерского Мстителя».
Отец печально улыбнулся.
— Нет, дорогая. Видишь ли, когда я вернулся в кабинет тем воскресным вечером и снял пиджак, я обнаружил странное липкое пятно на манжете. Я сразу понял, что это: заставляя нас взяться за руки, чтобы отвлечь внимание, Бони сунул указательный палец в рукав моего пиджака и приклеил «Ольстерского Мстителя» к манжету рубашки. Но почему я? Почему не Боб Стэнли? По очень веской причине: если бы они обыскали нас всех, марку нашли бы в моем рукаве и Бони бы завопил о своей невиновности. Неудивительно, что ее не смогли найти, когда его обыскивали.
Конечно, он забрал марку, когда пожимал мне руку перед уходом. Бони был мастером престидижитации, помнишь, и, поскольку я однажды был его помощником, было ясно, что я мог стать им снова. Кто бы решил иначе?
— Нет! — сказала я.
— Да, — улыбнулся отец. — Но это еще не все.
Хотя ничего так и не доказали, Бони не вернулся в Грейминстер по окончании этого семестра. Кто-то рассказывал мне, что он уехал за границу, чтобы избежать каких-то неприятностей, и я не могу сказать, что это меня удивило. Не удивился я и тому, что Боб Стэнли, после того как его выгнали из медицинского колледжа, обосновался в Америке, где открыл филателистический магазин: одну из многих работающих по почте фирм, которые размещают рекламу в комиксах и высылают марки по заказам взрослых мальчиков. Весь этот бизнес, однако, выглядел не более чем прикрытием его дурных делишек с богатыми коллекционерами.
Что касается Бони, я не видел его тридцать лет. А затем, месяц назад, я поехал в Лондон на международную выставку марок, которую проводило Королевское филателистическое общество. Ты, наверное, помнишь. Одним из событий программы был публичный показ избранных экземпляров из коллекции его величества короля, в том числе редкого «Ольстерского Мстителя»: «АА», близнеца марки доктора Киссинга.
Я взглянул на нее лишь мельком — воспоминания, которые она вызвала, были не из приятных. Я собирался посмотреть другие экспонаты, и поэтому королевский «Ольстерский Мститель» не занял у меня много времени.
Прямо перед закрытием выставки в тот день я находился в дальнем конце выставочного зала, рассматривая марки, когда вдруг заметил краем глаза копну вызывающе-рыжих волос, волос, которые могли принадлежать только одному человеку.
Разумеется, это был Бони. Он разглагольствовал перед толпой коллекционеров, собравшихся у королевской марки. Пока я смотрел, спор стал еще более жарким, и казалось, что слова Бони взволновали одного из кураторов, который яростно качал головой, а голоса становились все громче.
Я не думал, что Бони заметил меня, — и я не хотел, чтобы он меня видел.
Случайно в тот самый момент мимо проходил мой старый армейский друг, Джумбо Хиггинсон, он увел меня пообедать вместе и выпить. Старый добрый Джумбо… Это не первый раз, когда он подвернул как раз вовремя.
Глаза отца заволокла дымка, и я увидела, что он снова провалился в одну из тех кроличьих нор, которые так часто поглощали его. Иногда я думала, свыкнусь ли я когда-нибудь с его внезапными молчаниями? Но затем, словно заевшая механическая игрушка, которая возвращается к жизни, если ее подтолкнуть пальцем, он продолжил рассказ, как будто и не останавливался.
— Когда я открыл газету в поезде по пути домой тем вечером и прочитал, что «Ольстерского Мстителя» подменили фальшивкой — по-видимому, это произошло на глазах у всей публики, нескольких филателистов с безупречной репутацией и двух охранников, — я понял, не только кто совершил кражу, но также, по крайней мере в общих чертах, как это было сделано.
Затем, в прошлую пятницу, обнаружив мертвого бекаса на нашем крыльце, я сразу же понял, что Бони здесь. Джек Бекас — это было мое прозвище в Грейминстере: сокращенно Джако. Буквы в уголках «Пенни Блэк» совпадали с его инициалами. Это очень запутанно.
— «Б Один Пенни Г», — сказала я. — Бонепенни, Гораций. В Грейминстере его прозвали Бони, а тебя — Джако, сокращенно. Да, я все это поняла некоторое время назад.
Отец посмотрел на меня, как будто я была ядовитой змеей, а он разрывался между желаниями прижать меня к груди или вышвырнуть в окно. Он несколько раз потер верхнюю губу указательным пальцем, словно пытался поставить герметичную печать, но затем продолжил.
— Даже зная, что он где-то поблизости, я оказался не подготовлен к ужасу, охватившему меня, когда я увидел это белое, бледное, как у мертвеца, лицо, внезапно появившееся из темноты в окне кабинета. Было за полночь. Мне следовало отказаться разговаривать с ним, конечно, но он угрожал мне…
Он потребовал, чтобы я купил у него обе марки — одну, которую он похитил недавно, и вторую, которую он украл из коллекции доктора Киссинга много лет назад.
Он вбил себе в голову, видишь ли, что я богатый человек. «Такой шанс для инвестиций бывает раз в жизни», — сказал он мне.
Когда я ответил, что у меня нет денег, он пригрозил, что скажет властям, что это я спланировал кражу первого «Ольстерского Мстителя» и сделал заказ на второго. И Боб Стэнли подтвердит его показания. В конце концов, это я собирал марки, не он.
И разве я не присутствовал при обеих кражах? Этот дьявол даже намекнул, что он мог уже — мог уже, подумай только! — спрятать «Ольстерских Мстителей» где-то в моей коллекции.
После нашей ссоры я был слишком расстроен, чтобы ложиться спать. Когда Бони ушел, я несколько часов ходил по кабинету взад-вперед, мучаясь, проигрывая ситуацию снова и снова в мозгу. Я всегда чувствовал себя частично ответственным за смерть мистера Твайнинга. Ужасно признавать, но это так. Мое молчание привело к самоубийству этого замечательного человека. Если бы у меня только хватило храбрости озвучить мои подозрения, Бонепенни и Стэнли не ушли бы так легко и мистер Твайнинг не был доведен до самоубийства. Видишь ли, Флавия, молчание — иногда самое дорогое удобство.
Спустя долгое время, после длительных размышлений я решил — вопреки всему, во что верил, — поддаться на его шантаж. Я продам свою коллекцию, все, что у меня есть, но куплю его молчание, и должен признаться тебе, Флавия, что я стыжусь этого решения больше, чем чего бы то ни было еще в моей жизни. Чего бы то ни было.
Я хотела сказать ему какие-то правильные слова, но в первый раз язык подвел меня, и я сидела как истукан, не способная даже посмотреть отцу в лицо.
— Где-то под утро — должно быть, часа в четыре, поскольку за окном начинало светать, — я выключил лампу, твердо намереваясь пойти в деревню, разбудить Бонепенни и согласиться на его требования.
Но что-то меня остановило. Не могу объяснить что, но это так. Я вышел на террасу, но, вместо того чтобы пойти к главному входу и выйти на подъездную аллею, как я собирался, я обнаружил, что меня словно магнитом влечет к каретному сараю.
Вот оно! — подумала я. Это не отец прошел через кухонную дверь. Он вышел на террасу из кабинета, дальше вдоль стены огорода и в каретный сарай. Он не заходил в огород. Он не шел мимо умирающего Бонепенни.
— Мне надо было подумать, — продолжил отец, — но я не мог настроиться.
— И ты забрался в «роллс» Харриет, — выпалила я. Иногда мне хочется пристрелить себя.
Отец воззрился на меня печальным взглядом, которым, должно быть, червяк смотрит на раннюю пташку в тот миг, когда ее клюв вот-вот захлопнется на нем.
— Да, — мягко ответил он. — Я устал. Последнее, что я помню, — я думал о том, что если Бони и Боб Стэнли узнают, что я банкрот, они переключатся на кого-то более многообещающего. Не то чтобы я желал кому-то таких неприятностей…
А потом я, должно быть, заснул. Не знаю. Это не важно. Я был там, когда меня нашли полицейские.
— Банкрот? — изумилась я. Не смогла сдержаться. — Но отец, у тебя есть Букшоу.
Отец взглянул на меня повлажневшими глазами, я никогда не видела у него таких глаз.
— Букшоу принадлежал Харриет, видишь ли, и, когда она умерла, не оставила завещания. Не оставила завещания. Налоги на наследство — да, налоги на наследство разоряют нас.
— Но Букшоу твой! — сказала я. — Он принадлежал нашей семье веками.
— Нет, — грустно возразил отец. — Он не мой, вовсе не мой. Понимаешь, Харриет принадлежала к роду де Люсов и до того, как я на ней женился. Она моя третья кузина. У меня ничего нет, чтобы вложить в это место, ни одного су. Я, как уже сказал, в сущности, банкрот.
Раздался металлический стук в дверь, и инспектор Хьюитт вошел в камеру.
— Простите, полковник де Люс, — сказал он. — Старший констебль, как вы, без сомнения, понимаете, заботится, чтобы закон соблюдался в полной мере. Я дал вам столько времени, сколько мог, не рискуя своей шкурой.
