угол зачем-то крепилась черная атласная ленточка. Он разрисовал фотографию фломастерами, приложив все свои таланты. Получилось очень смешно. Всем людям в журналах Генка пририсовывал бороду и рога, а деду он придумал еще большие уши, как у осла – сам придумал, это было настоящее новаторство. Но бабуля не оценила. Когда она увидела фотографию покойного, глубоко чтимого ею мужа, брови у нее поползли вверх, ноздри задрожали, она стала странно размахивать руками, пока не ухватилась за спинку стоящего рядом стула, а потом начала кричать, что Генка негодник. Он с перепугу забился под кровать. Бабуля не поленилась стать на колени и попыталась достать его. Она звала, грозила, потом уговаривала вылезти. Но Генка так ей и сказал, что он обиделся и не вылезет, пока она не извинится. И бабуля извинилась. Она подумала и решила, что Гена хотел украсить фотографию любимого дедушки. Просто она не сразу это разглядела и просит прощения за то, что повысила на него голос. Гена согласно кивал, не очень понимая, о чем она говорит, но ему нравилось, как она долго и серьезно перед ним извинялась, как перед взрослым. Было в ее раскаянии что-то неуловимо приятное. И впредь бабуля велела никогда и ни кому не позволять на себя кричать, так как это унижает человеческое достоинство. С тех пор Гена так всегда и делал. Единственный человек, который не желал мириться с этим правилом, был Антон, он орал на Гену, когда хотел и сколько считал нужным, но он все-таки старший брат. А вот Альбина такого права не имела. Она ему вообще никто, чужая кровь. Так что пусть заткнется и не лезет к нему со своими проблемами.
А еще бабушка разрешала ей помогать. Даже когда он был совсем маленький, она никогда не говорила: «Не тронь эту чашку – разобьешь, она очень дорогая, лучше я сама»! Не было ничего настолько дорогого, чтобы он не мог прикоснуться. И он бил посуду, часто и немилосердно. Но всегда нечаянно, просто детские руки не всегда могли аккуратно протереть скользкую кружку или поставить на высокий стол тяжелую хрустальную вазу. Генка очень любил сервировать стол. У них с бабушкой самый простой полдник напоминал светский прием с красивым чайным сервизом, серебряными щипчиками для кускового сахара и кружевными салфетками. А еще он мог играть с хрустальными фужерами и серебряными ложками – поить из них крашеной водой плюшевого медведя и его гостя клоуна. Может быть, если бы Альбина, хоть раз попросила помочь на кухне, он и не отказал бы. Но она только ворчит и говорит, что у него руки не из того места растут, да и не умеет она красиво на стол накрыть, колбасу покромсает, разномастные чашки на стол выставит, во все банки одной ложкой лезет и за сахаром и за вареньем. А ему так не интересно и скучно. Вот и пусть сама возится.
В карты играть его тоже научила бабуля. Она считала, что покер развивает внимание, память и сообразительность. Наверное, это была ее слабость. Когда игра подходила к острым моментам, у старой леди загорались глаза, на щеках проступал румянец, она как-то молодела, оживала, у нее из прически выбивались игривые локоны. Сегодняшний Гена мог даже представить у нее в зубах папироску. Он улыбнулся своим мыслям. Кстати, память у Генки так и не развилась: когда бабуля перестала ему поддаваться, он выиграл у нее только один раз. Но зато за этот выигрыш она подарила ему золотую дедову печатку – широкий тяжелый перстень с буквой «Г». Деда звали Герман. Может быть, конечно, и в тот единственный раз она поддалась в игре, просто ей хотелось подарить перстень так, чтобы Генка запомнил на всю жизнь. Он и запомнил. Это единственная семейная реликвия, которую Генка не продал. Закладывал дважды, но выкупал. Все-таки память…
Когда бабушка умерла, Гена заканчивал школу. Перед ним раскрывался целый мир взрослых возможностей: первые сигареты, первый стакан вина, первая дискотека, первый поцелуй. Столько всего было впервые, что смерть бабули его не обидела, и вот только сейчас он стал все чаще вспоминать ее.
Эти мысли, пока он шел домой, совершенно его успокоили. Конечно, у него куча долгов, Альбина добровольно денег не дает, а Любкина квартира опечатана. Ну да ладно, в конце концов, можно опять заложить перстень и отдать часть долга, а остальное потом, когда он доберется до Любкиных счетов.
Сейчас Альбина уже не казалась ему такой отвратительной. Генка заскочил в круглосуточный ларёк, на последние копейки купил бутылку пива и явился домой. Он не стал открывать дверь своим ключом, хотя знал, что Альбину это раздражает. Снова вспомнилась бабуля, которая всегда встречала его со школы у двери, он звонил в дверь, слышал ее торопливые шаги и ласковое: «Иду, Гешенька, иду».
– Ну что ты трезвонишь, я уже Макса уложила, – прошипела Альбина, открывая дверь. Не дожидаясь ответа, она повернулась к нему спиной и пошла в комнату.
– Да вот… – громко начал Генка, но не сразу нашелся с ответом.
Ему вдруг захотелось, чтобы у него в руках оказался гостинец для жены, но было только пиво, и он протянул ей бутылку:
– Принес тебе пивка, думаю, посидим, поговорим по душам.
Альбина ничего не ответила. До его прихода, она сидела на диване и смотрела телевизор. Показывали какой-то триллер, в сумраке мелькал экран, кто-то пронзительно то кричал, то плакал. Альбина любила триллеры и считала их полезными для психики. Она прочитала в какой-то книге по психологии, что люди, когда смотрят на жестокость и убийства в кино, таким образом освобождаются от собственной агрессии и не реализуют ее в действительности. Поэтому Альбина воспринимала этот жанр кино, как терапию и успокоительное на ночь. Ей было приятно посидеть в тишине и от души побояться за чужую жизнь.
А Генка хотел разговоров. Ужин ему никто не предлагал. Пустой желудок слегка постанывал, прося чего-нибудь сытного. Но самому ковыряться на кухне было лень, а Альбина на просьбу ответила бы: «После шести есть вредно». Зато можно раздеться, налегке, в одних трусах пристроиться на подоконнике с бутылкой пива, сигаретой и поговорить. Тоже довольно приятная перспектива. Так Гена и сделал. Уселся на подоконник, мысли его текли в приятном направлении:
– Вот все-таки есть на свете высшая справедливость! Ты как думаешь? А? Альба? Померла Любка и можно теперь в ее квартиру переехать. Вернее в нашу, родительскую. Видишь, я даже думать стал неправильно, назвал родительскую квартиру Любкиной. А Любка, она ж никто! Ноль!
