— Логично, — одобрила я.
— Но тогда опять получается, что убийца — Лёнич, — заметил Леша. — Кто еще мог знать, чту у Мефодия при себе?
— Кто угодно, — возразила я. — Во-первых, убийца мог случайно заметить это нечто; во-вторых, Мефодий сам мог намекнуть ему: дескать, вот он, предмет твоих вожделений, — и похлопать себя по карману.
— При всех? Насколько я помню, Мефодий из гостиной не выходил.
— Не выходил, — вздохнув, подтвердил Генрих. — Ни разу.
— Значит, при всех. А что в этом странного? Намек — он на то и намек, чтобы его понял только тот, к кому он обращен. Вспомните, сколько раз мы сами обменивались информацией или колкостями при посторонних, а непосвященным смысл наших реплик казался совершенно невинным.
— Мефодий был слишком простодушен для таких фокусов, — сказал Леша.
— Возможно, он проговорился ненамеренно, — предположил Генрих. — Только все это не приближает нас к разгадке. До тех пор пока мы не узнаем, что интересовало убийцу, нам его не вычислить.
— Но варианта всего два! — воскликнула я, стараясь не поддаваться подступающему отчаянию. — Либо он охотился за какой-то ценностью, либо за компроматом. Ценность, по-моему, отпадает. Если ради нее убили, она должна представлять из себя нечто исключительное, а Мефодий не магараджа, чтобы таскать на себе яхонты и изумруды величиной с грецкие орехи. Остается компромат. Заметьте, это нечто материальное — предмет, который можно потрогать руками и унести с собой, а не гипотетическая осведомленность Мефодия о чьих-то неблаговидных делишках.
— Под твое определение подходит слишком многое, — сказал Леша. — Письмо, дневник, фотография, кассета, дискета, какой-нибудь документ — короче, любая мелочь, которую Мефодий по ошибке мог прихватить с собой, съезжая с очередной квартиры.
— Тогда получается, что Марк прав, подозревая Сержа? У остальных Мефодий жил слишком давно. Если компромат хранился у покойного столько времени, то почему убийца испугался разоблачения именно теперь? В случае же с Сержем все ясно. Мефодий совсем недавно узнал о его вероломстве… Нет, тут что-то не то. Ведь к Сержу в квартиру тоже забрались…
— А не придумал ли он это? — задумчиво спросил Леша. — Ты не рассказывала ему о вторжении ко мне или к Великовичу?
— Нет. Мы едва успели поздороваться, и он заговорил о своем мусорном ведре, которое лягнул перед выходом из дому, а оно таинственным образом приняло вертикальное положение и встало в сторонку под вешалкой.
Леша задумчиво поскреб бороду.
— Значит, не лазили только к Мищенко и Безуглову? Может…
— Насчет Мищенко и Безуглова нам ничего не известно, — перебила я его. — У Гуся сейчас хоть кавалерийский полк вместе с лошадьми расквартируй, он и то не заметит. А спросить Глыбу мы не удосужились.
— Так, может, спросим сейчас? Генрих, ты не знаешь его телефона?
Генрих покачал головой:
— Не знаю, Леша. Да и есть ли смысл звонить? Допустим, ваши квартиры обыскивал Глыба. Как ты думаешь, что он ответит на вопрос, не забирался ли кто к нему?
— Дурак ответил бы: забирался, — опередила я Лешу. — Умный скажет, что не уверен. А вот какой вариант выберет Глыба, одному Богу ведомо. Не исключено, что просто наорет и швырнет трубку.
— Но попробовать-то можно, — настаивал Леша. — Мы же ничего не теряем.
С этим утверждением мы оба согласились. Я нехотя вылезла из кресла и в который раз продефилировала в спальню, к телефонному аппарату. Серж мой звонок воспринял с кротостью библейского Иосифа, терпеливо сносящего издевательства братьев. Без единого упрека и вопроса продиктовал мне номер Глыбы, а в ответ на мои извинения выразил готовность подходить к телефону хоть каждые пять минут на протяжении предстоящей ночи. Я бы на его месте поостереглась делать столь опрометчивые заявления.
Вручив свой трофей Генриху с напутствием не принимать близко к сердцу возможное хамство Глыбы, я увлекла Лешу на кухню чистить картошку. Генрих присоединился к нам через пять минут.
— Глыба уверен, что к нему в квартиру не забирались, — сообщил он, отбирая у меня нож. — У него ребенок с воскресенья гриппует, и жена все эти дни никуда не отлучалась.
— Стало быть, он умнее, чем я предполагала. Либо невиновен. Опять эти «либо»!
— А Мищенко ты не пробовал позвонить? — спросил Леша Генриха.
— Пробовал. Нет ответа.
Я поставила на огонь сковороду, налила масла и побросала туда мороженые котлеты, потом забралась в свое кресло и начала резать картошку.
— Итак, что же у нас получается? Если по квартирам рыщет убийца, Лёнич и Серж почти наверняка невиновны… Хотя насчет Лёнича остаются сомнения. В отличие от Сержа, он признал возможность вторжения к себе только после моих наводящих вопросов. С Глыбой ничего не ясно. Мищенко давать показания не в состоянии. Да, положение, прямо скажем, особой надежды не внушает… Ну, хоть Архангельского за скобки вынесли, и на том спасибо.
— Не хочется тебя разочаровывать, Варька, но, думаю, Сержа рано сбрасывать со счетов, — сказал Генрих со вздохом. — Поставь себя на место убийцы. Он забирается в одну квартиру за другой и не может не опасаться, что где-нибудь хозяева обнаружат следы его пребывания. С его стороны было бы разумно подстраховаться, то есть рассказать о вторжении в свою квартиру, не дожидаясь, пока его об этом спросят. Если никто не заметил следов его деятельности, на рассказ, скорее всего, не обратят особого внимания. Если заметят — он себя обезопасит.
— Проклятие! — Я в сердцах воткнула нож в доску. — Неужели этот порочный круг никогда не разомкнется? Лёнич, Серж, Глыба, Гусь, Лёнич, Серж, Глыба, Гусь и так далее до бесконечности. Меня уже тошнит от этой карусели! Полцарства за сокращение списка! Напрягите извилины, Пинкертоны. Снимите подозрения хоть с кого-нибудь!
Сказать, что этот крик души пропал втуне, было бы несправедливо. Леша с Генрихом ушли в глубокий астрал. В гробовой тишине мы приготовили ужин, накрыли на стол и приступили к еде. Вероятно, так, в полном молчании, мы бы ее и прикончили, если бы не появление Прошки. Он ввалился в квартиру усталый и злой, а увидев нас за скромной трапезой, разозлился еще сильнее. Суть его длинной прочувствованной речи можно изложить одной фразой: мы нарочно выгнали его в собачий холод и послали к черту на рога, чтобы сожрать все без него. На наши протесты и предложение заглянуть в сковородки, дабы убедиться в беспочвенности своих обвинений, Прошка не реагировал. И лишь моя угроза поделить его долю на троих, дабы ему неповадно было возводить на нас напраслину, остановила поток его красноречия.
— Ну уж нет! — сказал он твердо и ринулся к раковине мыть руки. — Если вы не наелись, можно поделить порцию Марка. Но на четверых.
— Неужели тебя не накормили старушки? — удивилась я, когда Прошка хищно набросился на еду.
— Они уже легли спать, — сказал он с горечью покинутого возлюбленного и сунул в рот целую котлету, из-за чего на некоторое время утратил дар речи.
— Спать? — Я посмотрела на часы. — Боже, уже без десяти одиннадцать!
— Ты нашел у себя в комнате следы злоумышленника? — поинтересовался Генрих у Прошки.
Тот помотал головой и обратил на меня полный укора взор. Мне оставалось только радоваться, что у него набит рот, иначе его неодобрение было бы выражено куда более экспрессивно.
С приходом Марка сцена почти в точности повторилась. Хотя он не устает твердить Прошке, что есть вредно, неприлично и безнравственно, на него самого эта мораль, по-видимому, не распространяется. Во всяком случае, обличив нас во всех грехах и отругав за свою бесплодную поездку, Марк потребовал себе добавки.
От еды нас совсем разморило. Наши речи все больше походили на бессмысленное бормотание. Даже вылакав два кофейника крепкого кофе, мы все равно клевали носами, то и дело теряли нить разговора, а то и вовсе отключались. И немудрено. За последние двое с половиной суток нам удалось поспать от силы часов десять. Только необходимость за ночь вычислить убийцу удерживала нас в вертикальном положении. Но в два часа Марк объявил о капитуляции.
— Надо поспать. Хотя бы часа три. Сейчас мы ни на что не годны.
— Но уже пятница! — напомнила я жалобно.
— Марк прав, Варька, — сказал Генрих. — Может быть, на свежую голову нам удастся найти решение, а так мы только напрасно себя измучаем.
— Угу, — согласился Леша, то ли кивнув, то ли дернув во сне головой.
Прошка ничего не сказал. Он сидел в углу дивана, откинув голову на спинку, и тихонько похрапывал.
Я провалилась в сон, едва успев донести свое тело до постели, а через сорок минут проснулась от кошмара, о котором немедленно забыла, поскольку мысли мои тут же обратились к не менее неприятной действительности. Мое эстетическое чувство решительно восставало против сочетания красок, в коих мне рисовалось наше ближайшее будущее, но все попытки внести в унылую цветовую гамму хоть небольшое разнообразие окончились провалом. Отчаявшись рассеять окружающую тьму светом мысли, я потянулась к выключателю ночника. Часы на тумбочке у кровати показывали без нескольких минут три.
