– Я знаю этого парня.
Она знала нашего пассажира, хотя и не была с ним знакома. Он был пациентом нашей больницы. В первый раз она увидела его недели две назад, в отделении скорой помощи, он лежал на полу в коридоре, и никто не видел, как он туда попал. В дежурке единодушно решили, что долго он не протянет. Над ним кто-то хорошенько поработал. Но убивать не стали. Просто разворошили, как ящик с секретом. Этот парень, верно, знал кое-что, что очень хотелось узнать еще кое-кому. Кто-то вздумал поискать отгадки у него под ногтями… вырывая их один за другим. Должно быть, начали именно с этого. Затем подобрались ко рту, в котором не было ни одного зуба. И так далее, по списку. В итоге: жить ему оставалось несколько часов, не больше. И тем не менее он продержался целую ночь. Столь замечательный подвиг, конечно, не остался без внимания: на следующий день все светила отделения изъявили желание взглянуть на него. «Три дня!» – самые смелые прогнозы ограничивались тремя сутками. Он побил и этот рекорд. История становилась все более захватывающей. В клинике стали заключать пари. Бывший Лаунин невропатолог поднимал ставки: «Десять штук, что он протянет еще неделю! Ну, кто хочет перебить?» За этим пациентом ухаживали лучше, чем за кем бы то ни было во всей больнице.
– Как его зовут? – спросил Хадуш.
– Никак, – ответила Лауна.
– Он ничего не говорил?
– Не то чтобы говорил. Бредил что-то. По-английски. С американским акцентом.
Американец имел все шансы продержаться назначенную неделю (невропатолог уже собирался снять банк) и вдруг исчез, в ночь на седьмой день.
– Что?
– Выкрали. Ночью. Наутро в его койке нашли одного из медбратьев. Мертвым.
Я вдруг вспомнил, что Лауна и правда говорила об этой истории с похищением, как раз где-то за неделю до этого. Но подробности она опустила, ей уже было не до того из-за ее сбежавшего невропатолога. («Я не умею любить, вот что! Не умею любить. Я не говорю „заниматься любовью" – с этим все в порядке, но что делать с сердцем? Они правы, Бенжамен, я всегда слишком сильно привязываюсь!»)
– Нельзя везти его обратно в больницу, – заявила Лауна. – Они его сразу же загребут, а потом, когда выбьют из него что хотели, – прикончат.
Я предложил другую больницу.
– Они обшарят все больницы в городе. Те, кто убил охранника, чтобы выкрасть больного, на все пойдут…
– А что полиция?…
Саркастическая усмешка Хадуша пресекла меня на полуслове:
– Ну да, здорово придумал! Легавые небось поинтересуются, где это мы с ним встретились и так ли мне хочется подарить пушку Симону на его день варенья… Нет, правда, отличная идея, легавых только не хватало!
Глаза его вдруг загорелись, и он указал на что-то у меня за спиной:
– Да, кстати, раз уж мы здесь, можно будет вернуть им это…
Я обернулся.
– Что – это?
– Вот, смотри! Стеклом прищемило.
И в самом деле, между поднятым стеклом и рамой дверцы торчал кусок резины какого-то полинявшего розоватого цвета. Но еще прежде чем успел разглядеть, я почувствовал, что это было. Ухо! Ухо того типа с пушкой 11,43. Вот откуда взялась кровь, ну, конечно же. Я едва успел распахнуть дверцу машины, чтобы меня не вывернуло прямо на колени Хадушу.
Когда я, наконец, выпрямился на своем сиденье, Лауна успела положить ухо в стерильный пакет, и они уже решили, что надо делать.
– Мы спрячем его у нас.
– Ах, так?
– Наш страдалец. Я буду выхаживать его у нас дома.
– Не может быть и речи!
При одной только мысли о такой перспективе меня тут же окружила вереница малопривлекательных картин, одна другой хуже. Мало мне матери в трауре и умирающей от любви сестры, они еще решили подкинуть какого-то доходягу, который на ладан дышит, да к тому же скрывает какой-то секрет, и за которым гоняются самые страшные садисты столицы, – только этого и не хватало.
– Нет! – повторял я как заведенный. – Нет, нет и еще раз нет!
– Бен, можно тебя на пару слов?
Хадуш вышел из машины. Я поплелся за ним под дождь.
– Ты боишься, что они явятся к нам в гости, так? Что этот зверюга вернется за своим человечком и за своим ухом?
– И этого тоже.
Хадуш положил мне руку на плечо.
– Бен, ты мне сделал больно. Ты ранил араба в моем сердце. По-твоему, мы не сможем вас защитить? Мо и Симон, значит, барахло? Что ж, им радостно будет узнать, какого ты мнения о них… Ты, значит, больше нам не доверяешь? Ты больше не любишь Бельвиль?
– Я совсем не то хотел сказать.
– А как же Лауна? Ты о ней подумал?
Так, и что же надо было подумать о Лауне, интересно знать?
– Это же обмен душ, такой шанс, Бен! Ей так нужен свой умирающий, нашей Лауне, чтобы залечить свои сердечные раны. Как же ты не понял такой простой вещи? Она отдастся этому вся без остатка, до самозабвения. А для нее сейчас ничего лучше и не придумаешь. Дар неба, в каком-то смысле. Что ты предпочитаешь, чтобы она забыла или чтобы я отправился разделать ее невропатолога?
Мы сели в машину «скорой помощи». Я посмотрел на этот дар неба.
– Боже мой, какой он тощий! Лауна пояснила:
– Это из-за солитера, Бен. И уточнила:
– У него ленточный глист.
Воспоминание – это в каком-то смысле избавление. В то время нас было всего пятеро. Не появились еще, само собой разумеется, ни Малыш, ни Верден, ни Это-Ангел, ни Господин Малоссен, ни Жюли, которую я пока еще не встретил тогда. Даже Превосходный Джулиус еще только готовился появиться на свет, чтобы пополнить наше семейство. Оставались, таким образом, Лауна, Тереза, Клара, Жереми и я. Ну и еще мама, когда она появлялась дома.
В целом нашего страдальца приняли благосклонно.
– Мы будем его выхаживать, – сказал Жереми. – Мы будем его лечить и хранить.
– Хранить? – переспросила Тереза. – Зачем это нам его хранить. Мы ведь даже не знаем, кто он такой.
– Я не говорю «хранить у себя», – ответил Жереми – а «хранить» в смысле «охранять».
И, так как Тереза настойчиво не желала понимать, он пустился в разъяснения:
– Хранить, что тут непонятного? Будем его охранять! Как часовые! Чтобы никто не смог причинить ему зла! Ты можешь это понять или ты совсем дура?
Тереза и Жереми с начала времен шлифуют это искусство перепалки кви про кво, в котором вся соль их взаимоотношений. По сути согласные во всем, они никогда не могут поладить друг с другом. Именно так они и выполняют условия пожизненного договора о братстве.
– То есть, ты хотел сказать, «оберегать его».
Тереза уже родилась в седле своего словесного конька. Она колола разрядами наэлектризованных емких и хорошо составленных фраз, в которых словам редко удавалось выскользнуть из точно определенного значения.
– Точно, охранять.
Думается, не нужно уточнять, что нашего постояльца «хранили» как зеницу ока. Хадуш стоял над ним как спрут. У его «правых рук» руки были длинные. Длинный Мо и Симон-Араб управляли целой армией подручных, у которых, в свою очередь, подначальным не было числа… Приблизиться к нашей лавочке хотя бы на восемьсот метров, не будучи обнаруженным и распознанным, явилось бы настоящим подвигом. Громила с оторванным ухом имел возможность сам в этом убедиться. Он возомнил, что, натянув на глаза свою шапочку и состроив постную физиономию, сможет беспрепятственно нанести визит вежливости бельвильцам, однако свалил отсюда раньше, чем рассчитывал, счастливый уже тем, что не оставил здесь и второе ухо.
– Ну что, убедился? – спросил меня Хадуш.
Бельвиль сомкнулся вокруг нас. Наши ангелы-хранители расправили крылья. Племени ничего не угрожало. На ближайшее будущее можно было на полном основании считать себя бессмертным. Даже дождик ходил вокруг да около, не решаясь нас промочить.
Что до нашего умирающего, то он променял больницу на крепость, где каждый прилагал все усилия, способствуя его воскрешению.
– А если конкретно, что с ним такое?
Лауна пустилась живописать анатомическую трагедию перед амфитеатром, заполненным до отказа. Присутствовали, естественно, племя Малоссенов в полном составе, а также Бен Тайебы – старый Амар с Ясминой, потом Хадуш, Мо и Симон в окружении всего командного состава. Действо разворачивалось наверху, в моей комнате, где возлежал наш мученик, утопая в парах эфира. (Мама же оставалась в постели, оплакивая смерть неродившегося.)
Лауна вещала, ослепляя публику белым халатом. В атмосфере витал дух асептики и профессорства.
– Никаких повреждений, угрожающих летальным исходом, но вследствие обезвоживания и истощения организма жизнь его буквально висит на волоске.
Хадуш последовательно переводил для простых смертных:
– Другими словами, не смертельно. Только сейчас он, бедняга, загибается от жажды и голода. А что еще?
Лауна перебирала четки перенесенных утрат:
– Вырванные ногти, выбитые зубы, ожоги различной степени тяжести.
– Вы подумайте, они его что твоего цыпленка обрабатывали, – вставил Амар. – Посмотрите, какая у него кожа на груди…
