Семечкин заметно побледнел и затравленно огляделся по сторонам.
— Лучше расскажи все, что знаешь. Тогда я тебя спрячу и безопасность тебе гарантирую.
— Да что ты можешь гарантировать! — недоверчиво протянул Леха. — Что ты вообще против него можешь сделать!
— Да кто же он такой, если ты его так боишься?
Леха выдохнул и проговорил, как в прорубь бросился:
— Пашка Зимин!..
— Мэра, что ли, сын? — недоверчиво уточнил капитан. — Андрея Павловича?
— Он самый! — подтвердил Леха. — Ну что, теперь тоже перепугался?
— Ничего я не перепугался! Рассказывай все, что знаешь, а там поглядим, как тебя прикрыть!
Леха тяжело вздохнул и приступил к рассказу.
Началось все две недели назад, когда в город после долгого отсутствия вернулся сынок мэра Павел Зимин.
То есть на самом-то деле эта история началась гораздо раньше, десять лет назад, когда была убита девушка Катя. Та история была темная и страшная, Зимин-старший приложил массу сил и денег, чтобы ее замять и отмазать своего сына. Отмазать-то отмазал, но два-три человека в милиции знали, как было дело в действительности. Однако время прошло, кто-то перевелся служить в другой город, кто-то вышел в отставку и уехал к родственникам, и остался только Толик Сыроежкин.
И вот теперь, когда Павел Зимин вернулся в родной город, весь из себя прикинутый и упакованный, этот самый Толик Сыроежкин увидел в этом проявление вопиющей социальной несправедливости.
Сам он получил в свое время деньги за молчание. Но деньги эти давно кончились, из милиции его выгнали за пьянку, и вообще жизнь не заладилась. А тут вдруг появляется Пашка Зимин и ходит по ресторанам, раскатывает на дорогущей машине и вообще ведет себя как хозяин жизни или как минимум хозяин города.
Толик решил, что так дальше продолжаться не может. Он подкараулил Павлика в укромном месте и кое-что сказал. Пашка назначил ему встречу на заброшенной мебельной фабрике, там Толик и сказал ему, что за молчание надо платить.
— Тебе же заплатили! — раздраженно ответил Зимин.
— Мало заплатили! — отрезал Сыроежкин. — И те деньги давно кончились!
— Ты и тех денег не стоил! — отрезал Павел. — Зря отец тебе заплатил, надо было с тобой по-другому решать!
Слово за слово, началась ссора, и Зимин, разъярившись, хватил Сыроежкина по голове первым, что подвернулось.
Увидев, что Толик лежит, не подавая признаков жизни, Павел решил, что убил его, и понял, что нужно избавиться от трупа. Он отправился за лопатой, веревками и прочим инвентарем, а Сыроежкин тем временем пришел в себя, кое-как добрался до своего мотоцикла и укатил… правда, недалеко: по дороге столкнулся с машиной и на этот раз действительно умер на руках у Кости Мормышкина…
Капитан слушал Семечкина, и по ходу рассказа в душе его бурно, как сорняки после дождя, росли сомнения. Леха Семечкин — пустой человек, шестерка. С другой стороны, он сам допрашивал Мормышкина и понял, что тот юлит и изворачивается. По всему получается, что Мормышкин что-то знает.
— Откуда ты все это знаешь? — не выдержал он наконец. — Где ты и где Павел Зимин? Как тебя с ним вообще встретиться угораздило?
Леха обиженно взглянул на Зеленушкина, сглотнул и пригладил волосы.
— Ну конечно, я так и думал! Кто я такой против сынка мэра? Кто мне поверит? Мое слово против его ничего не стоит! А только все так и было, как я говорю! — Он понизил голос, огляделся по сторонам и продолжил: — Я на той фабрике случайно оказался. Зашел к сторожу этому, Керосинычу, об умном поговорить. Керосиныч, он любит об умном… то есть любил. Он вообще-то раньше доцент был, студентам лекции читал.
— Верно, — перебил Леху Зеленушкин. — Сторож с фабрики, Антон Серафимович Загогулин, был раньше преподавателем. Читал историю партии, пока она не кончилась.
— Во-во, — кивнул Леха. — Ну выпили, конечно, пару бутылок, да я маленько силы не рассчитал и отключился. Не иначе паленая водка попалась. Керосиныч меня в уголке уложил на тюфячок. Я часок полежал и очухался. Хотел было встать, а тут слышу, голоса на улице. Выглянул, смотрю, там Керосиныч с Пашкой Зиминым разговаривает.
— Ты, — говорит Пашка, — сходи пока погуляй, осмотри эту чертову фабрику.
— Чего ее осматривать. — Керосиныч ему отвечает. — Я ее как облупленную знаю, кроме крыс, здесь ничего интересного нету.
— А ты все равно погуляй, мне тут с человеком одним поговорить надо, а чтобы тебе интересно было, вот это возьми. — И денег Керосинычу сует.
— Ну, надо так надо. — Керосиныч деньги взял и испарился.
А я думаю — лучше на глаза Пашке не показываться, он мужик крутой, как бы чего не вышло! И остался в сторожке.
А тут как раз Толик Сыроежкин приехал на своем драндулете. Начался у них разговор, который сам знаешь чем закончился. А я в сторожке сидел ни жив ни мертв, дохнуть лишний раз боялся. Как только Пашка уехал — тихонько выскользнул да к Фросе рванул. Только бы, думаю, Пашка не прознал, что я в тот день был на фабрике!
— Ну а дальше что было? — недоверчиво проговорил Зеленушкин. — Как ты снова в эту историю ввязался?
— Дальше вот как дело было… Толя Сыроежкин перед смертью что-то рассказал Мормышкину. Пашка Зимин про это прознал и велел своим подручным с этим Мормышкиным разобраться. Были у него тут два уголовника — Макарка-мясник и Сардина. Только что-то у них не заладилось, Мормышкин сбежал и залег на дно, а их самих убили…
— Кто ж их убил-то?
— А я знаю? Точно не Пашка, ему это было ни к чему. Главное, что у него своих людей в городе не осталось, на кого он мог положиться. На безрыбье, сам знаешь, и рак рыба, на безлюдье и я человек. Остановил он меня на улице, дал мне больших денег и велел у швейцара в ресторане купить бутылку коньяку. Еще сказал, чтобы я не вздумал дешевку паленую покупать. А у меня и в мыслях не было — уж очень я после того случая Пашку боялся! Купил у швейцара бутылку и Пашке отдал. А потом узнал, что Керосиныча отравили… ну все, думаю, теперь моя очередь! И спрятался сюда…
— Складно рассказываешь! — проговорил, выслушав его, Зеленушкин. — Только одно мне непонятно: зачем Зимин на такой дорогущий коньяк тратился? Ведь сторож этот, Загогулин, насколько я знаю, пил все, что льется, ему бы и простой водки хватило!
— А вот тут ты не прав, капитан! — усмехнулся Семечкин. — Керосиныч, он же не дурак был. Принеси ему Пашка водку — он бы мигом смекнул, в чем дело, а как увидел такой дорогой коньяк — не удержался, старые времена вспомнил и выпил… царствие ему небесное!
— Складно… — повторил капитан. — Только вот доказательств мало. Твое слово против Пашкиного немного стоит, это ты прав, а на бутылке этой отпечатки небось только твои да сторожа, Зимин ее в перчатках брал. Ну да что-нибудь придумаю…
— Эй, капитан! — напомнил о себе Семечкин. — Ты же меня спрятать от Пашки обещал!
— Обещал — значит, спрячу. Пока посидишь в камере, там он до тебя не доберется.
— Плохо ты его знаешь! — пригорюнился Семечкин.
Оформив задержание Семечкина за мелкое хулиганство, капитан отправился к дому, в котором временно поселился Павел Зимин.
Обойдя вокруг дома, Зеленушкин увидел невывезенный мусорный контейнер. Зная по многолетнему опыту, как много может рассказать о хозяине мусор, он тяжело вздохнул и полез в бак.
И тут ему неожиданно повезло.
Под грудой бытовых отходов он обнаружил коричневый кожаный портфель с грубо вырванным уголком.
Кусок точно такой же коричневой кожи был найден в пасти собаки с мебельной фабрики, и Зеленушкин не сомневался, что эксперт установит идентичность кожи.
А то, что портфель принадлежал Павлу Зимину, не вызывало никаких сомнений: на нем красовалась латунная табличка с дарственной надписью.
— Вот это уже не слова Лехи Семечкина! — проговорил капитан, брезгливо отряхиваясь от мусора. — Это уже улика что надо! Первый сорт улика!
На следующее утро мэр города Козодоева Андрей Павлович Зимин сидел в своем кабинете и выглядел мрачнее тучи. Перед ним лежала московская газета, в которой была напечатана статья про старый парк, про историческое имение Державино, про дорогу, которую собираются строить и для этого вырубят парк, чтобы на его месте появились магазины и бензоколонки.
Статья была с фотографиями, причем сделаны они были так искусно, что парк на них выглядел красивым и ухоженным, а развалины дома вполне подлежащими восстановлению. Были в газете и снимки многочисленных демонстраций защитников парка и имения — так и говорилось, «многочисленные», хотя было их всего две. И опять-таки по фотографиям казалось, что народу на демонстрации присутствует не сорок человек, а четыреста или даже пятьсот.
— Сволочи! — высказался наконец мэр.
— Да брось ты, батя, — раздался ленивый голос из дальнего конца кабинета.
