— К фуа-гра возьмите эльзасское, рекомендую, — шептал он на ухо историку. — А из красных посоветую шато петрюс восемьдесят шестого года.
Татарников читал меню с нескрываемым интересом. Сергей Ильич говорил практически на всех живых языках и на двух-трех вышедших из употребления. Кажется, санскрита он не знал, но латынь, древнегреческий и иврит были для него столь же привычны, как для присутствующих феня. И однако, при всем обилии знаний, Татарников, разумеется, не понял ни слова в красивой папочке, каковую ему вручили, — он внимательно, как профессиональный эпиграммист (слово я подцепил из разговоров с Сергеем Ильичем), изучал страничку за страничкой. Наконец сдвинул очки на кончик носа и, глядя поверх стекол, сказал:
— У вас тут, вижу, все имеется.
— Стараемся! — Метрдотель улыбнулся Татарникову.
— А водочки у вас нет? Года так восьмидесятого? Помню, славная была тогда водка «Московская», потом куда-то делась.
Я было решил, что вот тут-то нас и разоблачат, — ну не может современный вор в законе хлестать водку, если ему дают шато петрюс. Однако метрдотель отнесся с пониманием, наморщил лоб.
— «Московская»? А «Русский стандарт» не подойдет?
— Ну, — сказал Татарников обиженно, — если уж у вас «Московской» нет…
— Поищем. — И метрдотель сорвался с места, бросился отдавать распоряжения. Не знаю уж, что они там такое учудили, шофера ли сгоняли к трем вокзалам, или портье купил бутылку у таксистов, только через пять минут запотевшая «Московская» стояла на столике.
— А вам? — Это уже метрдотель обратился ко мне.
Было бы глупо не использовать возможность: я попросил дюжину устриц, бутылку шабли, фуа-гра, бифштекс по-флорентийски, бутылку шато петрюс, колбасу мортаделла и соленые огурцы.
Список блюд помню досконально — прежде всего по тому, как дико посмотрел на меня метрдотель, когда после бифштекса я заказал колбасу. И, понятно, соленые огурцы тоже ввергли его в изумление. Не мог же я объяснить этому господину, что вареная колбаса с огурцами — единственное, что в принципе может здесь есть Сергей Ильич. Не уверен, что Татарников когда-либо пробовал итальянскую колбасу, — но я надеялся, что разницы с отечественной он не заметит. Я выдержал взгляд метрдотеля и хладнокровно повторил заказ.
— Колбасы, грамм триста, — сказал я, и метрдотель поглядел на меня с ненавистью.
К тому времени как подали заказ, за наш столик уже сели другие гости. Потом подошел и хозяин. Считается, что хозяин должен обойти все столики за вечер: посоветовать блюдо, поинтересоваться, как и что. И действительно, Флорентиец перемещался по залу, но, дойдя до нас, обосновался надолго — сел рядом с Татарниковым, налил себе красненького.
Потом представил нам соседей. Возле меня сидела француженка Ирэн, пожилая крашеная дама в бриллиантах. Радом с ней немецкий банкир, дяденька с рыжими усиками. А между банкиром и Татарниковым — известная в столице личность, Витя Могила, который дважды безуспешно баллотировался в депутаты Государственной думы и удовлетворился должностью начальника таможни. Затем — Татарников, затем — хозяин, и, наконец, я. Чтобы не привлекать внимание Флорентийца, я сосредоточился на соседке, ухаживал за ней как мог. Предложил даме шабли и фуа-гра, и дама с отменным аппетитом слопала всю мою порцию и уговорила за пятнадцать минут полбутылки. Я двинул на середину стола блюдо с устрицами — мол, угощайтесь, и гости налетели на устрицы, словно их с неделю голодом морили. Я только одну и успел попробовать.
Сергей Ильич флегматично прихлебывал водку, и наши сотрапезники старались на него не смотреть. Я их прекрасно понимал: кому же будет приятно терпеть такое соседство — в мятом пиджаке, жеваных штанах сидит неопрятный субъект и пьет водку. В самом деле, господа, здесь все-таки дорогой ресторан, а не буфет вокзальный. Однако Татарников был безразличен к тому, какое впечатление производит. Он наполнял стакан, переливал в себя содержимое, закусывал огурчиком — словом, держался так, словно был у себя на кухне. И только Витя Могила, человек бывалый, наблюдал за Татарниковым с сочувствием, я бы даже сказал — с завистью. Видимо, облик русского пьяницы пробудил в криминальном авторитете память о молодости. Витя Могила осведомился:
— Водку пьете?
— Ее.
Могила с любопытством всмотрелся в этикетку, заметил:
— Никак, «Московскую» употребляете?
— Как видите.
— Где только отыскали!
— Раритет, — согласился историк.
— И как вам?
— Нормально.
— Плесните мне, что ли. Молодость вспомнить.
Татарников налил Могиле несколько капель, тот внюхался в напиток, поморщился.
— Золотые были денечки!
Немец, сосед Могилы, неодобрительно покосился на бутылку с белой жидкостью и отвернулся — потянулся к красному вину, продукту цивилизации и демократии.
— Ваше здоровье, — Татарников опрокинул в себя очередной стакан.
— Позвольте тост, — сказал немецкий банкир Клаус и приподнял бокал шато петрюса, — я пью за нашего…
Он, вероятно, собирался сказать «нашего хозяина», так, во всяком случае, я подумал, но узнать доподлинно, кого именно банкир имел в виду, нам не удалось. Немец захрипел, его розовое лицо побагровело, задорные усики поникли, и он грохнулся на пол, расплескав вино. Задергался, зацепил ногой соседний столик, опрокинул на себя блюдо спагетти с морепродуктами, вытянулся, посинел и затих.
Вы бы видели, что тут началось! Если кто подумает, что мужчины бросились за врачом, а дамы завизжали, — ошибется. Моя соседка даже не ахнула, достала лорнет и принялась изучать лицо покойного так внимательно, словно сейчас он ей стал намного интереснее, чем прежде. Витя Могила мгновенно выхватил из-под смокинга пистолет, причем, что характерно, с глушителем. Я оглянулся по сторонам. Примерно у половины присутствующих в руках появилось оружие, а пожилой благообразный господин за соседним столиком, которого все именовали «меценатом», держал в каждой руке по гранате.
Флорентиец успокоил публику одной фразой и одним жестом — он распахнул пиджак, показывая, что не вооружен, и просто сказал:
— Это не я.
Гости спрятали оружие, спагетти с морепродуктами убрали с пола, лужицу красного вина ликвидировали, труп перенесли в соседнее помещение — и волнение улеглось. Большинство вернулись к еде, а Флорентиец, извинившись, направился к телефону и принялся звонить по разным номерам — в милицию, адвокату, знакомому прокурору, прикормленным депутатам, словом, повел себя адекватно.
Приехал прыщавый следователь Гена Чухонцев, за которым окончательно закрепилась кличка Чукча: за три года нашего знакомства он так и не раскрыл ни одного громкого дела. Или ему не давали?
Огляделся, побродил по залу, сел за наш столик, на место покойного.
— Подбросишь идейку? — спросил Гена. Я сочувствовал парню: когда он смотрел на Флорентийца, лицо у него выражало примерно следующее: «А можно, я уже пойду?». Если бы он видел, сколько оружия здесь было полчаса назад, он бы еще больше расстроился. Не любил он с бандитами связываться — а зачем в следователи подался, сам не знал. Однажды он мне признался, что мечтал пойти в балет. Ну, сегодня он потанцует, подумал я.
— Какие тут идейки? — сказал я Гене. — Отравился мужик. Или отравили.
— Отравился… — Гена вообще тугодум, все повторяет раза по три. — Как вариант. Отравился, например, устрицами. Я читал, такое бывает. Несвежая одна попалась… — Гена с надеждой смотрел на Флорентийца. Как бы хорошо все устроилось: несвежая устрица — и дело закрыто.
— Отравиться устрицами нельзя, — с достоинством сказал Флорентиец. — Самолет вылетел из Ла-Рошели, аэропорт Лалю, в девять утра. В три часа дня — Шереметьево. В семь утра поймали, в семь вечера подали. В Париж поездом и то дольше выходит.
— Отравиться нашими устрицами! — ахнул метрдотель. — Пройдите на кухню, мы при вас все откроем!
— Даже если бы отравился устрицей, — заметила француженка Ирэн, — сразу бы не помер. Через два часа в туалет бы сходил — и все. От тухлой устрицы губы не синеют.
— От вина губы синеют, — зачем-то сказал я. Я давно заметил, что от красного вина губы делаются синими. Но, конечно, не настолько.
— Цианид? — произнес Гена робко. Он неуверенно взял бутылку шато петрюса и понюхал. — Как вариант… Цианид в красное вино… Миндалем должно пахнуть… Не пахнет…
— Я сам пил из этой бутылки, — сказал я Гене.
— И я тоже, — сказал Витя Могила, — и еще выпью.
Он налил себе полный бокал шато петрюс и с видимым удовольствием высосал до дна. Следователь Гена следил за ним — не помрет ли. Не помер, а закусил колбаской, потом налил еще бокал, снова выпил, а метрдотелю сказал:
— Слетай, дружок, еще за одной. Неплохой у Флорентийца погребок.
