Я слушала Эмму Францевну, открыв рот. Вот уж не думала, что она мне преподнесет такую чушь. Где это видано, чтобы обворованные граждане скрывали факт ограбления и прилагали столько усилий для прикрытия преступника. Ну, допустим, Эмма Францевна ― богатая женщина с причудами. Возможно, ей не жаль своих драгоценностей. (Лиза, сдается мне, не все унесла, вон какая брошь на блузке и кольца с жемчугом на пальцах). Возможно, ей обидно, что девчонка обвела ее вокруг пальца, и она всеми силами делает вид, что ничего не произошло. Но зачем Лев Бенедиктович лил крокодиловы слезы по своей усопшей сестре? Неужели ему так стыдно за ее поступок, что он отрекся от нее? И разыграл весь этот спектакль у меня на дому с единственной целью ― не запятнать своего доброго имени? Так что ли? Ну, будем считать это рабочей гипотезой…
― Но не будем о грустном, ― продолжила Эмма Францевна. ― Надеюсь, тебе здесь понравится. Я много сил вложила в этот дом, чтобы вернуть ему первоначальный облик. Естественно, после экспроприации поместье пришло в запустение. Что могли ― растащили… Дом использовали как склад, музей прикладного искусства и филиал заготовительной конторы. Из старой мебели остался только один шкаф, и то потому, что уж слишком громоздок, в дверь не проходил. Все остальное пришлось разыскивать в музейных запасниках и в антикварных магазинах… Ты уже огляделась? Довольна ли, что приехала сюда?
― Мне здесь очень нравится, ― честно ответила я. ― Красота неземная. Хочется нарисовать речку, яблони, луг и деревню на пригорке.
― Отличная идея. Где-то у меня были краски… Я ведь тоже когда-то неплохо рисовала… Сходи-ка ты, матушка, в малую гостиную, да посмотри в ореховом шкафу. Там ― всякая всячина лежит. Скорее всего, краски там.
Я прошла в указанную дверь и очутилась в той комнате, где стоял шкаф орехового дерева.
За средней дверцей стояли свернутые в трубки географические карты, пожелтевшие от времени, и папки с гербариями. Две левых створки открывали вид на неоконченные гипсовые головы, руки и ноги, а две правые дверцы явили мне заготовки подрамников, холсты, мольберт, треногу и фотоаппарат ― современник эпохи дагерротипов.
В глубине шкафа лежали коробочки с красками и альбомы. Я потянулась за ними, и все это хозяйство посыпалось на меня. Борьба с треногой и подрамниками приняла нешуточный характер. Пытаясь водрузить их на место, я дернула какой-то шнурок, который не вовремя попался мне под руку. Задняя стенка шкафа с треском распахнулась, и на меня вывалился скелет.
Я заверещала и завалилась на пол. Тренога, подрамники и скелет выпали вслед за мной. Это был даже не скелет, а мумия. Во многих местах кожа сохранилась, остатки волос стояли дыбом, зубы отчетливо выделялись на безгубом черепе. Ужас сковал мои конечности, и я никак не могла выбраться из-под завала художественных принадлежностей.
На вопль вбежала Глаша и присоединила свой высокий голос к моим крикам.
Эмма Францевна стремительно вошла в комнату и всплеснула руками. Ей удалось не потерять самообладания.
― Прекрати орать, ― скомандовала она Глаше.
Вдвоем они освободили меня от человеческих останков, штатива и подрамников и усадили в кресло, где я и сомлела.
На меня напал какой-то столбняк, запоздалая реакция организма на шок. Я все видела, слышала и ощущала, но не могла двинуть ни единым мускулом. Разговор Глаши и Эммы Францевны доносился до меня, как сквозь вату.
― Господи! Кто ж это такой? Откуда? ― вопрошала моя бабушка.
― Истлел совсем, бедняга! ― сокрушалась Глаша, мелко крестясь. Кто-то его нафталином щедро присыпал, чтобы не пах. От одежды одни лохмотья остались. Так бы легче было определить, с каких времен он здесь обитает… Уж не конюх ли это, которого ваш первый супруг изволил собственноручно задушить в девятьсот десятом году, когда узрел его в одном исподнем в вашем будуаре? А может быть это учитель латыни, который из любви к вам на пари выпил бокал яда? Или вы кого-нибудь от охранки прятали в девятьсот шестнадцатом, да позабыли вызволить революционера из тайника? Вот он и задохся…
― Не говори ерунды, Глаша. Это, скорее всего, «советские товарищи» кого-нибудь из своих припрятали. После семнадцатого года я здесь не появлялась.
― Да откуда ж они могли знать про тайник?
― Ладно, что теперь голову ломать? Что же делать с ним?
― Как ― что? Отпеть, да похоронить по-человечески. Душа его, наконец, успокоится ― и прямиком в рай, как невинно убиенный.
― Нельзя по-человечески. Слухи пойдут, милиция приедет, документы проверять будут… Надо Левушку вызывать!
Тут зазвучала электронная мелодия. Эмма Францевна вынула из кармана длинной юбки изящный сотовый телефон и поднесла его к уху.
― Здравствуй, Левушка. Легок на помине. Приезжай, милый. Соскучилась по тебе…
Она закончила разговор и повернулась в мою сторону.
― Глаша, принеси флакон с нюхательной солью из моей спальни.
В носу засвербело от резкого запаха, и я распахнула глаза. Все плыло, как в тумане, а в голове крутилась дурацкая фраза: «Вольному воля, спасенному ― рай».
Говорят, после смерти все собаки попадают прямо в рай. Что есть рай? Это нора, где сидит хитрый лис; это кость, от вкуса которой блаженство разливается по всему телу; это простор и свобода выбора без ограничения движения ошейниками и поводками.
А-а-а! Ерунда! Жизнь после жизни невозможна. В двадцать первом веке стыдно верить в эту собачью чушь. Возможно, ее выдумали мои далекие предки, которые занимались браконьерством в Шервудском лесу.
Рай возможен и на земле. Достаточно выбежать на луг и потянуть носом, как проявится лисий след ― легкий и быстрорастворимый в аромате утренних трав. Тут уж дело техники: идешь по следу, обнаруживаешь нору, углубляешься в лаз и проходишь все коридоры и повороты согласно нормативам для мастера ― золотого медалиста. В конце пути внезапно выясняется, что это была заячья нора. Тоже неплохо…
А кость? Ну, что ― кость?! Всего лишь твердое белковое соединение. Тот большой человек, от которого пахло едой и печалью, никогда не откажет в косточке существу с таким неиссякаемым аппетитом, как у меня.
Что там еще осталось? Ах, да… Свобода выбора… Возможен ли свободный выбор в принципе? Многие ученые головы трудились над этим схоластическим умозаключением. На собственном опыте убедился: невозможен. Всегда что-то или кто-то влияет на поступок ― погодные условия, настроение, чувство долга или коты.
ГЛАВА 4
Гоша очень обрадовался моему возвращению в светелку. Целый день он просидел в одиночестве, голодный, не выгулянный. Мне было стыдно перед ним.
Я взяла поводок и поплелась на улицу. Закат окрасил яблоневый сад в красные, оранжевые и бордовые тона.
Гоша веселился среди деревьев, а я вспоминала этот сумасшедший день…
Не успела я прийти в себя от запаха нашатыря и вспомнить, где я нахожусь, и что со мной произошло, как события стали развиваться дальше в стремительном темпе.
Эмма Францевна похлопала меня по руке.
― Ну-ну, милая, не надо так все близко к сердцу принимать… Ну, подумаешь, скелет в шкафу! С кем не бывает?! Возьми, Лизонька, себя в руки…
Глаша тем временем прикрыла останки скатертью. Я кое-как взяла себя в руки и смогла прохрипеть:
― Воды…
Но напоить страждущего так никто и не удосужился, так как со стороны подъездной аллеи донеслись переливы автомобильного клаксона импортного производства.
― Ах! Ариадна! ― воскликнула Глаша. ― Вот ведь нелегкая принесла… Что делать будем?
Эмма Францевна выпрямилась и поднесла к глазам лорнет. Она походила на полководца перед решительным сражением.
― Лиза, ступай к себе. Оденься поприличнее и спускайся в главную гостиную. Глаша, готовь чай в зимнем саду!
Отдав приказания, моя двоюродная бабушка удалилась встречать гостью.
Я вбежала в свою светелку и надела бежевые вельветовые брюки и белую кофточку. Ничего приличнее у меня не было. Гоша радостно прыгал вокруг меня, думая, что мы опять собираемся на прогулку.
