Однако для Игоря история еще не кончилась: оставался еще один повод для беспокойства в лице Иогана Эрранте. Честный и неподкупный комиссар не смог на следующее же утро не пойти и не сообщить ему, что у него появился соперник, претендующий на звание убийцы Волси-Бёрнса. Если всем нам повезет, бедолага и дальше будет держаться за свои подвиги. В ветхой, перенаселенной тюрьме, где самоубийства сменялись бунтами, Эрранте пользовался среди сокамерников особым почетом, как будто он победил в конкурсе «Кто хочет выиграть много лет тюрьмы», без труда побив рекорд тихого помешательства, поставленный нашим домашним иллюминатом.
Игорь всегда был чокнутым, тут уж Альвизе ничего не мог поделать. Но что должно было измениться, так это наше попустительство его завихрениям. Нечего прикидываться невинными овечками: у нас это плохо получается. Как только нога гениального следователя ступила в ту ночь в мою антресоль, он сразу почуял, что мы что-то скрываем. Это было ясно и по нашему непривычному молчанию, и по нашим взглядам, прикованным к перчатке на картине, словно мы ждали, что она вот-вот шевельнется. Ему-то хорошо знакомы такие бегающие глазки, он их целыми днями наблюдает. Мы с Борисом пособничали Игорю, это мы толкнули его на преступление своими вечными восторгами по поводу убийц и жертв, избиений и распятий, пыток и казней, изображенных на наших картинах. Альвизе предоставлял нам самим догадаться, кто в этой ситуации по-настоящему заслуживает наказания. Как Пилат, и даже больше, комиссар готов был умыть не только руки, но и ноги, чтобы мы только перестали доставать его своими историями. Короткие замыкания, пожары, потопы, орущие младенцы в вонючих подгузниках, англичане с перерезанным горлом, — пожалуйста, мы можем развлекаться всем этим, как нам хочется. А ему дайте довести до конца следствие. Теперь, когда Кьяры больше нет и некому его мучить, он хочет наконец насладиться одиночеством у себя в бельэтаже, забыть о нашем существовании, и по возможности — навсегда. Правда, уже на следующий день, когда мы столкнулись с ним на лестнице, он рассказал мне об одной возмутительной следственной ошибке. Этот законченный мифоман Иоган Эрранте продолжает настаивать на своей виновности, приправив свою ложь одной деталью, которая, если ей поверить, доказывала, что Волси-Бёрнса убил именно он. В «Постали», после того как они поторговались относительно сметы на услуги «Errante Catering», милейший Эдди спросил у него дорогу к одному палаццо, где у него была назначена важная встреча. Откуда провинциалу из Кампальто знать, где находится какой-то палаццо? Англичанин обозвал его молдавским ослом: дополнительное унижение и — раз!
Как и предвидел Игорь, относительно которого я все чаще думаю, что он не так наивен, как ему удается выглядеть, Альвизе сделал из этого вывод, что Волси-Бёрнсу до зарезу хотелось купить за бесценок Борисову мазню, чтобы тут же сплавить ее Корво по цене настоящего Маратты и тем самым возместить часть денег, которые ему предстояло заплатить за Рамиза. Каким бы ушлым ни был профессор по части преступной деятельности, в искусстве он ровным счетом ничего не смыслил.
Неподдельное простодушие — удел кретинов и блаженных — засветилось в распахнутых глазах Иогана Эрранте, когда Альвизе, набивший в этом руку еще с Илоной Месснер, пообещал его Нине безнаказанность. Безутешная супруга могла возвращаться в родную Молдавию, пусть без мужа, зато с грузовичком. Альвизе был обязан Иогану, потому он и сделал это, как и обеспечил ему баснословно дорогую защиту в лице Партибона-младшего, чья изворотливость намного превосходила макиавеллизм советника Корво, моего Джакомо, но не будем называть имен. Я предоставила брату дальше спускаться по лестнице. Какой смысл возражать, убеждать его в том, что меня тошнит от одного воспоминания об этом Джакомо, который никогда и не был-то моим? Насколько я разбираюсь в плафонах, настолько я ничего не смыслю в мужчинах, у каждого свой конек, а поскольку моего я не променяю ни на что на свете, то — все к лучшему в этой лучшей из Венеции, где не мой, а чей-то чужой Джакомо уже забыл о моем существовании.
Альвизе хватило трех дней, чтобы устать от гордого одиночества, которым он наслаждался в бельэтаже, и вернуться лопать в антресоль. По одному щелчку пальцев его сестра, простершись ниц, словно «Магдалина» Симона Вуэ[67], поднесла ему его любимого Виви, а дяди — его любимый кампари. Родственник он нам по матери или не родственник, а комиссар сдал-таки этого Партибона-старшего молодцам из Финансовой полиции, сдал со всеми потрохами — вернее, с полным набором материалов по «Алисотрувену». Вот уж кому не скоро удастся спокойно уснуть, если его вообще не уложат на нары в компании дюжих татуированных молодцов. Заодно Альвизе шепнул одному коллеге из налоговой полиции о Робине Миллере-Бэнксе. Все знают, что художники не в ладах с цифрами — по крайней мере, до тех пор, пока в дверь к ним не постучались Слава и Богатство. Этому в дверь позвонит налоговый инспектор, который подпортит Кьяре жизнь в лофте. Грешница, ставшая пищей для сплетен, не должна отбрасывать тень на золото и порфиру победителя: «Delenda est Romana»[68]. Комиссариаты ломятся от дел, основанных на сведении личных счетов, и брат не понимал, какой ущерб доброму имени семьи могло нанести его разоблачение, если эта семья и сама способна не моргнув глазом состряпать славненькую следственную ошибочку.
Овеянный величием и славой, подкрепленными хвалебным звонком министра, Спаситель Венеции, бывший самый молодой полицейский комиссар страны рассчитывал воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы подхлестнуть своих подчиненных, оживить зависшие дела, в общем поразвлечься. За неимением нового трупа, из-за которого он должен был бы носиться по округе в поисках улик и фактов, брат намеревался вытащить на свет божий загадку летнего мертвеца, чтобы вычеркнуть его наконец из и без того длинного послужного списка Иогана Эрранте. У Гамлета был череп. У Альвизе — разложившиеся останки, плавающие в его сновидениях, как они плавали когда-то в водах Лагуны.
Незаметно отложившиеся у него в мозгу сведения дремали до поры до времени в дальних ящичках его памяти. Некоторые так и останутся там вместе с бумажником Игоря и генетической семьей рожденного в душевой Виви. Другие же только и ждали, чтобы вырваться на свободу. Среди этих последних не последнее место занимала фальшивая партитура, выжидавшая в ящичке под надписью «Пёрселл» удобного момента, чтобы наброситься на бедную парализованную даму.
Слава комиссара облегчила процесс усыновления нашего Виви, несмотря на многочисленные дыры, зиявшие в его досье. «В дыру да не низвергнется» — этот гордый девиз как нельзя лучше подошел бы семье Кампана, которая не страшилась никаких дыр: ни в Борисовом Гверчино, ни в ящичках Альвизе, ни в воспоминаниях Игоря, ни в наших сердечных делах. И только Рамиз оставался камнем в нашем огороде, брешью, которую брат, несмотря на всю свою власть, никак не мог заделать.
Она знала свое дело, эта вдова Пёрселл. Выйдя после допросов морально окрепшей, эта «Кающаяся Мария Магдалина» принялась разыгрывать из себя жертву. У нее хватило наглости подать в суд: на Корво — за Рамиза, на Энвера за партитуру, и она так ловко разжалобила судей, что вот-вот должна была бесплатно получить попечительство над маленьким певуном, которого еще недавно собиралась купить за деньги, — хорошенькое дельце! Альвизе же злился и сетовал на невезение, не допуская мысли, что Рамизу у нее может быть так же хорошо, как у нас. Комиссар ухитрился оформить над мальчиком с ангельским голоском временный патронат и каждое воскресенье забирал его из социальной службы, для которой он стал чем-то вроде эмблемы, еженедельно кривляясь для местных страниц «Гадзеттино».
Теперь уже всем было ясно, что брат с его призванием и чувством долга мог бы сам по себе составить целую энциклопедию мифологических героев. Он хотел заполучить Рамиза, чтобы насолить вдове, но заниматься мальчиком в дополнение к Виви должны были бы мы — «не все же нам бездельничать да скрести наши картины».
В хорошие деньки Венеция вывозит своих детей на свежий воздух. Проследовав вместе со всем городом процессией по запруженным дорогам, они лепят куличики из песка на пляже или собирают цветы в горах. В прошлое воскресенье — последнее воскресенье, которое Рамиз должен был провести с нами перед переселением в фонд, — Альвизе, Борис, Игорь, Виви, Рамиз и я набились в «вольво», жертвуя собой ради свершения воскресного ритуала совместного обеда у родителей в Фалькаде. После нескольких месяцев воздержания я смиренно приготовилась выслушать все их вопросы, в частности когда я наконец выйду замуж за молодого человека из хорошей семьи и подарю им внуков, а также когда я наконец пополнею, для чего мне просто необходимо взять еще кусочек жаркого, сочного, с кровью, — ну точно как шея зарезанного Волси-Бёрнса. Однако в то воскресенье у родителей только и было разговоров что про Альвизе, чудо-Альвизе, несравненного сына, слава которого стала отрадой их старости, омраченной причудами этой нелюдимой старой девы, которой ничего не надо, только бы морить себя голодом. Я и позабыла, как ненавижу Фалькаде, стоит мне только туда приехать, и почему забиваюсь в глубину сада, мечтая скатиться по склону беллунского холма прямо к себе в антресоль.
