Говорил, а сам возился с замками. Открыл последний, откинул крышку — и на тебе! Чего нет, так это штанов Татарникова — зато много чего другого имеется. В чемодане доцента обнаружил я ворох женского белья. То есть, это мне сперва показалось, что ворох, на самом деле просто набор лифчиков — кружевные, шикарные дамские лифчики. Ну, дела, думаю. Вот ему зачем большой багаж — сразу два гардероба приходится возить: мужской и женский. Днем он доклады читает, а по вечерам на каблучках в порту разгуливает.
— А доцент, — сказал я Татарникову, — оказывается, у нас парень с фантазиями. Он что, трансвестит?
— Какой еще трансвестит?
Я объяснил, показал лифчики, и тут же захлопнул чемодан: дверь в наше купе открылась и вошла целая делегация. Тут был и Панин, и Волобуев, и дамы из соседнего купе — Савраскина, Пиявкина, Голубкина и Семеренко. Все как на подбор доктора наук, профессорши, все в очках.
— Да не волнуйтесь вы так! Ну украли вещи, неприятно, конечно. Вот и у нас пропажа, — втолковывал им Панин, — брюки исчезли среди ночи.
Дамы орали так, что разобрать ничего было нельзя, громче всех визжала Семеренко, но и Савраскину голосом не обидели, звонкий голосок у доктора наук.
— Он импортный! — наконец разобрал я, что орет Савраскина. — Фирма Армани! Сто баксов стоит!
— А у меня вообще Версачи!
— А у меня блузки все прозрачные, я без бюстгальтера ходить не могу!
Оказалось, ночью у дам сперли лифчики — у всех четверых. Я отлично знал, где они, но как скажешь? И тень бросать на доцента не хотелось. Уже то было понятно, что он не трансвестит, но, вероятно, фетишист — тоже склонность незаурядная. Ночью, стало быть, вышел доцент из купе, залез к докторицам и нижнее белье утащил. Может, у него дома коллекция? Сидит по вечерам, разглядывает. Нравы научного сообщества меня, скажу откровенно, потрясли. Нет, в преступной среде (а мне по журналистскому долгу приходится с такими деятелями общаться, ахнешь!) тоже попадаются люди с причудами, воруют портмоне, сумочки режут направо и налево. Но чтобы немолодой доцент ночью лифчики воровал — такое, извините, нечасто наблюдаешь.
Докторицы орут, Татарников сидит, поджав ноги, на полке, поезд приближается к Санкт-Петербургу. Пришел проводник Сева, повертел головой.
— Опять, — говорит, — кражи? В этом поезде всегда воруют. Ночами не сплю, караулю. А все равно крадут.
— Как же так? — Я ему сказал. — Такой у вас поезд шикарный.
— Вот так, — говорит. — Фасад красивый, а нутро гнилое.
А тут еще кто-то грохнулся в коридоре, и шуму столько — словно посудный шкаф упал. Бросились смотреть, что за шум. Оказалось, профессор Киселев свалился, тучный мужчина. Сидит на полу, руками шарит вокруг, ничего не видит: очки у него ночью украли. Он, слепой как крот, хотел до проводника дойти — и упал.
— Я, — говорит Киселев, — очки рядом положил. Проснулся, а их нет.
— Подумаешь, очки! — вопит Семеренко. — У меня бюстгальтер пропал! Я в газету напишу! Я до президента дойду!
Тут уж я решил, что кражи имеют системный характер — моего опыта на такой вывод хватило. Показал им лифчики (докторицы успокоились, отправились одеваться) и предложил поразмыслить, что бы все это значило.
А через минуту еще одна пропажа обнаружилась — мелочь, конечно, но обидно. Тем более что спустя короткой срок выяснилось, что это и не мелочь совсем.
У Волобуева из книжки-органайзера, куда он все даты и встречи записывает, вырвали блок страниц — аккурат весь месяц август. Волобуев очень переживал: у него, оказывается, в органайзере мысли были записаны: как нам в шестьсот дней изменить Россию, и именно на месяц август приходились самые конструктивные предложения. Кое-что из написанного он, конечно, помнит, а некоторые пункты начисто забыл. Попробовал восстановить: что-то такое там было о земствах, о местном самоуправлении — нет, не может вспомнить! Послушав, как Волобуев убивается, я тоже приуныл; опять не удастся нам переделать Россию, опять сорвалось дело. И все вор! Вор вагонный виноват! Доклад Татарникову сорвал, будущего страну лишил, мазурик!
— Ну что вы так расстраиваетесь, — подал сверху голос Татарников. — Сядьте, да еще раз свой план спасения Отчизны напишите. Россия подождет, она барышня терпеливая.
— Не могу! — крикнул Волобуев и заломил руки.
Оказалось, не все так просто. Конечно, Волобуев может попытаться сочинить план заново — но он уже неоднократно пытался, в течение долгих лет работал над планом преобразований, и ничего не выходило. А тут вдруг спелось как песня, сложились сами собой прозорливые мысли! И — на тебе! Выкрали.
— Не исключено, — сказал Волобуев мрачно, — что прочие кражи лишь отвлекающий маневр. Целили они как раз на мой план.
— Да будет вам! — сказал Татарников.
И правда, если задуматься, вряд ли жулик подозревал, что на волобуевских страничках написано. Такое складывалось впечатление, что хватал негодник все подряд. Просто бешеная активность у жулика — и что примечательно, совершенно бессмысленная. Штаны Татарникова он вряд ли носить станет, да и покупателей на эти штаны не найдешь. Лифчики он далеко не унес, очки с диоптриями минус пятнадцать ему явно не нужны. И странички из органайзера использовать не будет — вряд ли вор собирается менять природу России. А больше эти странички ни на что не годятся, ими и подтираться-то неудобно, жесткие. Странное воровство, неприбыльное.
— Вы тут все люди неглупые, — сказал я историкам, — так давайте рассуждать. Какой смысл во всех этих кражах? Какой-то смысл ведь должен быть! Думайте, ученые.
Они задумались, и первым версию выдал Панин.
— Пойдем, — говорит, — семантическим путем. Рассмотрим названия украденных вещей. И постараемся понять, какой текст складывается из сочетания этих наименований. Вполне вероятно, что перед нами ребус — а украденные предметы должны подсказать нужное в ребусе слово.
— Так-так-так, — Волобуев оживился. Даже забыл на время о своем горе, о погибших планах преобразования Отечества. — Значит, что мы имеем? Одни штаны…
— Ребус я решил, — скромно сказал Панин. — Брюки по-немецки — «хозе», очки — «бриллен», лифчик — «бюстгальтер». Последнее слово я делю на два корня: собственно «бюст» и глагол «халтен» — то есть, держать. Ну, еще мы имеем слово «август». Давайте теперь расположим эти слова так, чтобы в их сочетании был смысл.
— И?
— Если вспомнить, как бандиты именуют бриллианты — а используют они слово «брюлики», — содержание сообщения понятно. Хозе держит брюлики в бюсте Августа!
Кто-то передал кому-то эту информацию.
— Ну вы загнули, голубчик! — сверху сказал Татарников. — А кто такой этот Хозе?
— Вот это нам предстоит выяснить! Вероятно, скупщик краденого.
— А почему слова по-немецки?
— Так я на других языках тоже попробовал, ничего не получается.
— Бред, извините, какой! — сказал ему сверху Татарников. — Немецкое послание про испанца Хозе.
— А вот мне пришла в голову действительно простая мысль, — выступил Волобуев в роли следователя.
— Послушаем, — Панин обиделся за своего Хозе и слушал придирчиво. — Послушаем вашу версию.
— Зададимся вопросом, что общего между очками, бюстгальтером, штанами и месяцем?
— Что же?
— Принцип двоичности, — торжественно сказал Волобуев. — Два стекла на двух глазах, две штанины для двух ног, две чашки для двух грудей.
— А месяц август здесь при чем?
— Второй месяц года.
— Да вы что такое городите! Август всегда восьмым был! Февраль у нас второй по счету. — Татарников сказал сверху.
— Ах, как же это я… — Волобуев опечалился, ему очень нравилась версия с принципом двоичности.
— Вы еще не посчитали, что рельсов под локомотивом тоже пара, — заметил сверху Татарников. — Этот факт вам поможет, для вашей теории пригодится.
— Далеко вы с вашей двоичностью уйдете! — Панин был рад неудаче Волобуева. — Напрасно вы от моей концепции отказались. Хозе, кстати, довольно распространенное имя…
— Эх, обидно, — сказал Волобуев, — а я уже решил, что кому-то посылают сигнал: «два!».
— Что — «два»?
— Ну мало ли. Просто «два». Тот, кто получает сигнал, знает, что к чему. Может, это значит, что деньги во втором купе. Или еще что. Кстати, не исключено, что месяц август выдрали из блокнота по ошибке — собирались выдрать странички с февралем. Нет, напрасно вы мою версию отвергаете!
— Что нам с вашей версией прикажете делать? — Доценты разгорячились, сидели друг против друга красные, руками размахивали.
— Знаете что, Сергей Ильич, — сказал я. — Поезд придет на Московский вокзал через сорок минут. Вы уж давайте, поднатужьтесь, придумайте что-нибудь. Без штанов нам никак нельзя на конференцию.
— Да как-то и не знаю, что сказать, — с верхней полки отозвался Татарников. — Слишком просто все.
