Она услышала что-то в его голосе. Не мольбу, не просьбу, не безумие.
Голос Бовуара звучал сильно и уверенно. Его прежний голос.
У нее не оставалось сомнений относительно того, что он хочет сделать. Жан Ги Бовуар собирался выстрелить в старшего инспектора Гамаша.
– Прошу тебя, Изабель, – проговорил Бовуар.
Он по-прежнему стоял спиной к ней, подняв пистолет.
Изабель Лакост встала устойчивее, взяла пистолет двумя руками. Прижала палец к спусковому крючку.
Арман Гамаш был точно в прорези прицела на «глоке» Жана Ги Бовуара.
Старший инспектор достиг края леса, до школы ему оставались считаные шаги.
Бовуар сделал глубокий вдох. Потом выдохнул.
И нажал на спусковой крючок.
Арман Гамаш почти добежал до школы. Стрельба прекратилась.
Он знал, что успел. Теперь он сможет освободить Жана Ги.
Он уже выходил из леса, когда ударила пуля. Сила удара приподняла его и развернула. За миг до того, как он упал на землю, за долю секунды до того, как мир погрузился во тьму, он встретился взглядом с человеком, который стрелял в него.
Жан Ги Бовуар.
И Арман Гамаш упал, раскинув руки, словно изображая ангела на ослепительно-белом снегу.
В церкви Святого Томаса в Трех Соснах стояла тишина, лишь шуршала бумага в руках гостей, которые читали порядок богослужения. Склонив голову, вошли четыре монаха и встали в полукруг перед алтарем.
После небольшой паузы они начали петь. Их голоса смешивались, соединялись. Расходились. Потом превращались в один. Это было все равно что слушать одну из картин Клары. С ее цветами, вихрями и игрой света и тени. Все крутилось вокруг неподвижного центра.
Скромное песнопение в скромном храме.
Единственным украшением в церкви Святого Томаса было витражное стекло с изображением вечно молодых солдат. Окно располагалось так, чтобы улавливать лучи утреннего солнца, самого молодого света.
Жан Ги Бовуар склонил голову, отягощенную торжественностью момента. У него за спиной открылась дверь, и все поднялись на ноги.
Песнопение стихло, и наступил миг тишины, а потом раздался другой голос. Бовуару не нужно было смотреть туда, чтобы знать, кто это.
В передней части церкви, глядя вдоль прохода, стоял Габри и пел своим чистым тенором:
Звони в колокола, что еще не мертвы,
Забудь свою идеальную жертву.
Прихожане вокруг Бовуара присоединились к пению. Он услышал голоса Клары, Оливье и Мирны. И даже тонкий, пронзительный, монотонный голос Рут. Голос рядового солдата. Неуверенный, но несгибаемый.
Однако у Жана Ги не было голоса. Губы его двигались, но беззвучно. Он смотрел вдоль прохода и ждал.
Нет таких мест, где трещины нет,
Через нее и проникает свет.
Сначала он увидел мадам Гамаш, идущую медленным шагом. И рядом с ней – Анни.
Ослепительную в свадебном платье. Шествующую по проходу рука об руку с матерью.
И Жан Ги Бовуар заплакал. От радости, от облегчения. От сожаления о том, что случилось, и о том, что причинил столько боли. Он стоял в утреннем свете, что принадлежал мальчикам, которые не вернулись домой, и по его щекам текли слезы.
Кто-то ткнул его в руку и протянул ему льняной платок. Бовуар взял его и взглянул в темно-карие глаза своего шафера.
– Вам он и самому понадобится, – сказал Жан Ги, возвращая платок.
– У меня есть другой.
Арман Гамаш вытащил платок из нагрудного кармана и вытер глаза.
Двое мужчин стояли плечом к плечу в переполненной церкви, плакали и смотрели, как Анни с матерью идут по проходу. Анни Гамаш собиралась выйти замуж за свою первую и последнюю любовь.
– Теперь больше не будет одиночества, – сказал священник, давая последнее благословение паре. – Ступайте теперь в свой дом, войдите в дни вашей общей жизни. И пусть ваши дни будут добрыми и долгими на этой земле[70].
Празднование на залитом солнцем деревенском лугу началось около десяти часов утра в один из первых дней июля и продолжалось до самого вечера. На лугу разожгли костер, пускали фейерверки, готовили барбекю. Всем гостям подавали салаты и десерты, паштеты и сыры. Хлеб свежей выпечки. Пиво, вино и розовый лимонад.
Когда запели первую песню, Арман, облаченный в визитку, отдал свою трость Кларе и, прихрамывая, медленно двинулся в центр собравшихся гостей, центр деревенского луга, центр деревни, остановился и протянул руку.
Она была твердой и не дрожала, когда Анни вложила в нее свою ладонь. Отец наклонился и поцеловал ее, потом притянул дочь к себе, и они начали танцевать. Медленно. Под сенью трех огромных деревьев.
– Ты уверена, что тебе это надо? – спросил он.
– А мама была уверена? – рассмеявшись, ответила его дочь.
– Ну, ей повезло. Я оказался идеальным, – сказал Гамаш.
– Жаль. Я слышала, прочнее всего то, что было сломано, – откликнулась она, медленно двигаясь вместе с отцом по деревенскому лугу и положив голову на его сильное плечо.
Гамаш всегда вовремя подставлял его тем, кого любил.
Они протанцевали мимо Габри и Оливье, мимо Мирны и Клары, мимо хозяев магазинов и деревенских жителей. Мимо Изабель Лакост и ее семейства, мимо Брюнелей, стоявших рядом с агентом Николь. Иветт Николь.
Все улыбались и махали Арману и его дочери. На другой стороне луга Жан Ги и Рейн-Мари прошли в танце мимо Даниеля и Розлин, мимо внуков Гамаша, гладивших Анри.
– Ты знаешь, как мы счастливы, Жан Ги, – сказала Рейн-Мари.
– Правда?
Ему все еще не верилось.
– Никто из нас не идеален, – прошептала она.
– Я чуть не убил вашего мужа, – сказал Жан Ги.
– Нет, ты пытался его спасти, остановить. И тебе удалось. Я всю жизнь буду в долгу перед тобой.
Они продолжали танцевать в молчании, размышляя о том мгновении, когда перед Жаном Ги встал выбор.
Продолжать стрелять по ногам Гамаша и промахиваться. Или выстрелить ему в спину, рискуя убить того самого человека, которого он пытался спасти. Но если бы он не выстрелил, то старшего инспектора ждала бы верная смерть. Гибель от взрыва, как только он открыл бы дверь школы, думая, что спасает Жана Ги.
Это был ужасный, ужасный выбор.
Как и у Изабель Лакост.
Она доверилась своим чувствам и опустила пистолет. И с ужасом смотрела, как выстрелил Бовуар и как упал Гамаш.
Гамаша спасло только присутствие Жерома Брюнеля, бывшего врача скорой помощи. Он опрометью бросился из церкви к упавшему Гамашу, пока остальные набирали 911.
Пока новый зять Рейн-Мари вел ее в танце по залитому солнцем деревенскому лугу, она спрашивала себя, как бы она поступила на его месте. Рискнула бы выстрелить, зная, что это почти наверняка убьет любимого человека?
Но она ни в чем не могла его винить.
Смогла бы она жить, если бы сделала другой выбор?
Когда она выслушала всю историю, то поняла: если Жан Ги пройдет курс реабилитации и ее дочь все еще будет любить его, она сочтет за счастье принять этого мужчину в свою семью. И вот теперь она танцевала с ним.
Анни будет с ним в безопасности. Рейн-Мари знала это, как дано знать немногим матерям.
– Поменяемся? – спросил Жан Ги, показывая на другую пару и двигаясь в том направлении.
– Oui, – сказала Рейн-Мари и отпустила Бовуара.
Мгновение спустя Гамаш почувствовал, как кто-то похлопывает его по плечу.
– Вы позволите? – спросил Жан Ги, и Гамаш, слегка поклонившись, отступил в сторону.
Бовуар посмотрел на Анни с такой нежностью, что Гамаш почувствовал, как дрогнуло от радости его сердце.
И тогда Бовуар повернулся и обнял Гамаша, а Рейн-Мари пустилась танцевать с Анни.
Гости разразились смехом и аплодисментами. Первыми к ним присоединились Габри и Оливье, а за ними и вся деревня. Даже Рут с Розой на руках танцевала в паре с Билли Уильямсом, нашептывая нежные слова на ухо то одной, то другому.
– Вы хотите мне что-то сказать, молодой человек? – спросил Гамаш, чувствуя сильную руку Жана Ги у себя на спине.
Бовуар рассмеялся и, немного помолчав, произнес:
– Я хотел сказать, что мне жаль.
– Жаль, что пристрелил меня? – спросил Гамаш. – Я тебя прощаю. Только больше так не делай.
– Ну, это тоже. Но я хотел сказать, мне жаль, что вы подали в отставку.
– Когда старшие офицеры начинают стрелять друг в друга, пора подавать в отставку, – сказал Гамаш. – Об этом наверняка говорится где-то в правилах полицейской службы.
Бовуар рассмеялся. Он чувствовал, что Гамаш опирается на него. Шеф все еще быстро уставал и не надеялся на собственные силы, когда в руках у него не было трости. Значит, он позволяет Жану Ги быть ему опорой. Верит, что тот не даст ему упасть.
– Странное это было чувство – увидеть мадам Гамаш с Анни под руку в церкви, правда? – спросил Бовуар.
– Ты должен называть ее Рейн-Мари, – сказал Гамаш. – Мы уже просили тебя.
– Я буду стараться.
Было очень трудно переломить многолетнюю привычку, и точно так же казалось почти невозможным называть старшего инспектора Арманом. Но со временем, когда появятся дети, Бовуар, вероятно, сможет называть его папой.
