Арсений Ахтырцев
Сабля Чингизидов
Измаил, декабрь, 1790 г.
Ротмистр Воронежского гусарского полка Александр Самарин очнулся утром после боя во внутреннем помещении Красной мечети Измаила. Тусклый свет не мог пробиться через закопченные окна, и в первый момент ротмистр подумал, что на дворе глубокая ночь. Через минуту, привыкнув к темноте, он начал различать силуэты лежащих вокруг тел. Слева, в малиновых рейтузах Воронежского полка, накинув на плечи тулуп и привалившись к стене, дремал на седле его денщик Семен Каратаев.
«Жив, черт подери!» — подумал Самарин.
Последним, что он запомнил, была сабля налетевшего сзади татарина из ханской стражи Каплан-Гирея. Сабля неотвратимо опускалась ему на голову, а он не мог ни защититься, ни увернуться в тесном переулке у постоялого двора.
«Вот и все», — подумал тогда Самарин и удивился, как медленно опускается сабля.
— Семен, — позвал ротмистр, подняв голову. Резкая боль пронзила затылок. Раненый на минуту потерял сознание. Денщик, вскочив, принялся поправлять повязку на голове офицера:
— Александр Антонович, ваше высокоблагородие, вам нельзя вставать.
— Как же я жив-то остался? — спросил пришедший в себя Самарин. — Мне же голову ханец с полного замаху раскроил!
— Это их благородие корнет Бутович, за него молиться должны. Дотянулся до поганого и ударил сбоку по руке. Вот сабля плашмя и скользнула. Бог милостив.
— А Ванька живой?
— Царствие ему небесное, зарубили корнета. Там татар сабель тридцать было. Как турки табун вдоль улицы пустили, гренадеры назад сдали, и крымцы через постоялый двор на ров пошли. Если б не мы, то и прорвались бы. Больно люты были. Да и то сказать, ханцы, ханскую печать с казной спасали.
— С казной?
— Два кованых сундука. Один с деньгами. Немецкие талеры. И печатью. Другой с посудой золотой. Вся в каменьях.
— Надо полагать, ты своего не упустил?
— Да десяток монет-то всего и досталось. Полковой командир наш, Иван Федорович, приказали на всех поделить, кто в живых остался.
— Врешь небось, рожа…
— Как можно! Вот и вам на память презент достался. Кубок византийской работы и сабелька ханская для папаши вашего.
— У нас этих сабель в имении — вешать некуда…
— Попейте взвару, гречанки местные принесли. Говорят, из трав целебных.
Самарин сделал два глотка, голова закружилась, и ротмистр впал в забытье.
Москва, весна, 2005 г.
Андрей Степанович Сазонов принимал в своем кабинете старого знакомого — Николая Викентьевича Раздольского. Кабинет находился в здании Министерства культуры в Китай-городе, и его хозяин, член Комитета по культуре Государственной думы, бывал здесь только по четвергам. Раздольский занимал какой-то пост в Дворянском собрании Москвы. Какой именно — Сазонов не помнил, так как эта сторона деятельности приятеля его нисколько не интересовала.
— А ты молодцом держишься, — похвалил Сазонов Раздольского. — Сколько мы с тобой не виделись?
— Уже семь лет, Андрей. Да ты не бойся, я ничего просить не буду. У меня предложение. Деловое.
— Предложение? Давай.
— Ты знаком с этой вещью? — Раздольский вынул из кейса большую цветную фотографию и распечатку описания.
Сазонов осмотрел фотографию и внимательно прочел распечатанный текст.
— Помню, как же. Сабля Чингизидов из коллекции Уваровых. Что, нашлась?
— Нашлась. Она и не терялась. После революции попала к племяннице жены Уварова. Та ее прятала, потом дети прятали. А нынче ко мне ее правнучка пришла и просит помочь продать. Это же целое состояние.
— Да уж. Родовая реликвия Гиреев.
— Вот смотри. Я навел все справки. Здесь предварительная оценка эксперта аукциона «Сотбис». Ты его должен помнить. Извольский Веня.
— Извольский? Уже эксперт? Надо же, как люди растут. Эксперт фирмы «Сотбис»… Звучит! А тут сидишь в этом болоте. — Сазонов широким жестом обвел рукой обитый деревом кабинет.
Раздольский вслед за Сазоновым окинул взглядом дубовые панели, коротко вздохнул и продолжил:
— Сабля фигурирует в основных каталогах. Как утерянная. Опубликована фотография, дореволюционная. Так что экспертизу сделать будет нетрудно. Да и вещь известная. Есть десяток описаний. В общем, Извольский считает, что, учитывая известность и уникальную историческую ценность, на аукционе лот можно выставить на восемь — десять миллионов долларов.
— До аукциона еще дожить надо, — философски заметил Сазонов.
— О том и речь. О сабле никто не знает. Кроме меня и владелицы. Даже ее родственники не знают. Бабка, когда умирала, только ей открылась. Ты третий. Помоги ее продать. У тебя же есть связи. Ты знаешь, как это делается.
Сазонов помолчал. Он понял, какие связи имел в виду Раздольский.
— Сколько она хочет?
— Семьсот пятьдесят тысяч. Это уже с моими комиссионными. — Николай Викентьевич внимательно наблюдал за реакцией хозяина кабинета.
— Экспертиза? — вопросительно посмотрел на гостя депутат.
— Разуваев в среду, в семь вечера, нас ждет.
— Хорошо. Буду.
— Только, Андрей, не обижайся, приходи один.
— Ну какие обиды?
— Так что, берешься?
— После разуваевской экспертизы дам окончательный ответ.
— Хорошо. — Раздольский еще раз осмотрел кабинет Сазонова. — А тут у тебя тихо.
— Тихо. Я сюда из Думы убегаю отдохнуть.
— Ну что ж, до среды, — Раздольский поднялся.
— До среды. Бумаги и фотографию я оставляю.
Приятели пожали руки. Депутат вернулся к столу и набрал номер:
— Толя, это Сазонов.
— Да, Андрей Степанович.
— Мне нужно встретиться со Славой.
— Со Славой…
— Да-да, с тем самым.
— Когда?
— Завтра вечером.
— Хорошо, Андрей Степанович, я перезвоню.
Преуспевающий бизнесмен Вячеслав Львович Корнеев, в определенных кругах известный как Корень, сидел в подвале на Пятницкой напротив депутата Сазонова, и настроение у него было самое препаршивое. Он знал, что он в долгу у Андрея Степановича, и прекрасно представлял, какие услуги потребует тот в счет этого долга. У него накопился достаточный опыт по оказанию услуг депутату, так что он имел полное основание предполагать, что эти услуги будут носить ритуальный характер. А ритуальных услуг успешный бизнесмен Корнеев старался избегать.
Сазонов, прекрасно понимая, чем мается его старый приятель, не спеша расправлялся с осетриной.
Два способных честолюбивых провинциала, Слава Корнеев и Андрей Сазонов, первокурсники факультета искусствоведения, нашли общий язык с первой же встречи. Все годы учебы они держались вместе. Они не имели никаких иллюзий. За место под солнцем, да еще под московским, шла жестокая борьба. На втором курсе представительного Андрея избрали в комитет комсомола. К третьему он уже был комсомольским вожаком факультета и перетащил к себе товарища.
А на четвертом курсе Слава Корнеев попал в тюрьму. На студенческом вечере он проломил голову своему сокурснику о перила парадной лестницы. Батальную сцену с удивлением наблюдали человек пятьдесят студентов и половина преподавательского состава. Так что недостатка в свидетелях на суде не было.
Сазонов проявил себя как самый верный друг. Обошел полфакультета — и в результате статья «умышленное нанесение тяжких телесных повреждений при отягчающих обстоятельствах», на которой настаивал прокурор (студенты накануне выпивали в общежитии), была заменена на «превышение допустимых пределов самообороны». Свидетели уже сами верили в то, что зловредный пострадавший первый напал на бедного Славу и тому ничего не оставалось, как размозжить ему голову. Повлияло и то, что Корнеева на факультете любили, особенно девушки, а пострадавшего недолюбливали. Корнеев получил три года. На зоне искусствоведы, да еще со спортивным разрядом по боксу, были редкостью, и он быстро оброс нужными связями для дальнейшей криминальной карьеры.
Когда он вышел, Сазонов уже заканчивал кандидатскую. Молодой ученый к тому времени обзавелся ребенком, и аспирантской стипендии катастрофически не хватало. Слава предложил заняться иконами. Тогда русские иконы были в моде. Корень быстро разобрался с конкурентами, и друзья начали зарабатывать такие деньги, которых скромному искусствоведу не заработать за полжизни. Самую опасную работу по сбыту всегда делал Корнеев.
Сазонов купил кооператив, начал обрастать нужными связями в мире коллекционеров. При этом не забывал о карьере. Половина институтского начальства была ему обязана халтурой по экспертизе антиквариата, которую он чаще всего сам же и оплачивал. В тридцать четыре года он уже был доктором, а в тридцать шесть — деканом.
Тут как раз подоспела перестройка, и Сазонов на общеинститутском партсобрании демонстративно выбросил свой партбилет в урну. Студенты выдвинули своего кумира в депутаты Верховного Совета, но неожиданно для себя он провалился. Через два года верный друг Слава Корнеев мобилизовал свои ресурсы, и декан прошел депутатом в Верховный Совет России, который скоро стал называться Думой.
