— Сколько он надеется отхватить?
— По десять миллионов на ребенка.
— Вы не посоветовали ему отвалить?
— Нет. Я предложил по пятьсот тысяч на ребенка. Но думаю, удастся сойтись на миллионе сто.
— Миссис Декстер, вероятно, была вне себя от радости, когда узнала, что станет на три миллиона с гаком беднее?
— Этот Декстер после уплаты налогов стоил примерно сорок семь миллионов. Так что она вполне может позволить себе отдать три миллиона триста, особенно если ей не захочется всей этой суеты с эксгумацией, которая гарантирует внимание прессы. Ты бы видел эту даму — жена Декстера сделала столько пластических операций, что у нее на шее узел. Туда стянули все лишнее.
— Ну, во всяком случае, это повеселее, чем дело Берковича.
— Есть свои плюсы. Помогает провести время.
Он улыбнулся устало и безрадостно. Мне эта улыбка не понравилась.
— Садись, Бен, — сказал он.
Я послушался. Загудел его телефон, вошла Хилди, секретарша Джека:
— Простите, что мешаю, мистер Майл, но звонили из офиса доктора Фробишера.
Джек остановил ее на половине предложения:
— Скажи им, что меня здесь нет. Что-нибудь еще?
— Мистер Брэдфорд, Эстелл просила передать, что она снова пыталась дозвониться до вашей жены, но…
Теперь пришла моя очередь перебить ее:
— Все в порядке Хилди. Поблагодари за меня Эстелл.
Джек отключил телефон и внимательно посмотрел на меня:
— На домашнем фронте все в порядке?
— Нормально, Джек. Все в ажуре.
— Врешь.
— Заметно?
— Ты отвратительно выглядишь, Бен.
— Ничего такого, с чем нельзя было бы справиться с помощью двадцати четырех часов сна. Зато вы… вы выглядите по-деловому.
— Неправда, ничего подобного, — сказал он.
— Ну, верно, — сказал я, стараясь отвлечь его от моей семейной жизни, — выглядите как человек, который только что провел пару недель с стриптизершей в Палм-Спрингс.
— Теперь ты несешь полную хрень.
— Простите, — извинился я, удивленный его раздраженным тоном.
Он тупо уставился на свой стол и сидел так, как мне показалось, несколько минут. Затем сказал:
— Я умираю, Бен.
Такси попало в пробку на 34-й улице между Шестой и Седьмой авеню. Меня это не позабавило, тем более что я дал указание водителю (Бено Намфи, лиц. № 4И92) ехать на запад по 23-й, а затем прямо на север по Восьмой авеню. Но парень знал не больше десяти слов по-английски, да и вообще меня не слушал, поскольку радио у него было включено на полную громкость — какая-то гаитянская станция, изрыгающая популярную музыку, прерываемую звонками поклонников Вуду. Я рассердился. Очень рассердился.
— Я же велел вам избегать этой улицы, — сказал я.
— Чево? — последовал ответ.
— Избегать этой улицы.
— Не мочь избегать. Мы тута.
— Почему вы не слушаете клиентов? Чему вас учили на курсах для таксистов?
— Не гони. Мы приехать.
— Я не просто хочу туда приехать, — окончательно вышел я из себя. — Я хочу приехать туда быстро.
Он криво улыбнулся:
— Плохой день сегодня?
Это было последней каплей.
— Чтоб ты сдох! — выкрикнул я, распахивая дверцу машины, швырнул пять долларов в окно водителя и зашагал вниз по 21-й улице, бормоча себе под нос, как те парни, которые продает ручки у Блумингдейла. Пройдя футов двадцать, я прислонился к телефонной будке, стараясь успокоиться.
Я умираю, Бен.
Неоперабельный рак желудка Он выяснил это две недели назад, но этот крутой коротышка никому ничего не сказал, даже жене.
— Они сказали, еще месяцев восемь, от силы год. Ты бы посмотрел на этого сантехника, которого они ко мне приставили. Доктор Гораций Фробишер. Похож на Рэймонда Мэсси, а ходит с таким видом, будто он всемогущий Господь Бог. Знаешь, как он мне это все сообщил? «На вашем месте я бы начал приводить свои дела в порядок». Как будто он гребаный юрист.
Он хотел, чтобы «новости» не распространялись по фирме.
— Я не собираюсь соглашаться на химию, операцию или еще какой-то дурацкий метод, который они жаждут на мне испробовать. Если это смертельно, значит, смертельно… поэтому я возьму у них рецепт на болеутоляющие лекарства и стану появляться в офисе, пока…
Он замолчал, сжал губы и уставился в свое окно на снующих по Уолл-Стрит пешеходов, каждый из которых выглядел целеустремленным.
— Знаешь, что труднее всего? — тихо спросил он. — Осознать, что ты прожил всю жизнь, не думая о таком моменте. Делая вид, что каким-то образом тебе никогда не придется столкнуться с ним. Когда ты наконец узнаешь, что нет надежды ни на какие перемены, нет никаких вариантов, что о другой жизни нельзя даже мечтать. Когда ты даже не можешь погрузиться в свою фантазию и представить себе, что будешь делать все иначе, потому что все твои дороги закончились…
Он повернулся ко мне. Глядя мне прямо в глаза, он сказал:
— Ты станешь новым полноправным партнером, Бен.
Я вздрогнул. Невольно, но Джек заметил. И ничего не сказал. Потому что он знал. Он знал совершенно точно, что это для меня значит. Полмиллиона в год, куча корпоративных льгот… и конец моей другой жизни. Той неосуществленной жизни за видоискателем. Жизни, которая остается только мечтой. Иногда горько-сладкой, иногда (в плохие дни) болезненной, но никогда не оставляющей вас в покое, потому что вы понимаете, что выбрали самый спокойный вариант. А покой, как вам уже пришлось убедиться, — это особая форма ада.
— Эй, послушайте.
Я обнаружил, что смотрю сквозь стекло телефонной будки на типа лет сорока, чье волосатое брюхо торчит из-под футболки, покрытой разнообразными пятнами от еды. Чтобы я обратил на него внимание, он постучал четвертаком по стеклу.
— Ты, — сказал он, — хочешь куда-нибудь прислониться, найди себе стенку.
Мои пальцы сжались в кулаки.
— Что ты такое сказал, жопа с ручкой?
— Жопа с ручкой? Сам ты жопа с ручкой, дрочила.
Меня охватила ярость, такая дикая и неуправляемая, что я почувствовал себя бесстрашным. И готовым разорвать эту жирную сволочь на куски. Вероятно, он почувствовал, насколько опасным я внезапно стал, потому что побелел от страха, когда я сообщил ему тихим ровным голосом:
— Считаю до трех. Если ты к тому времени не исчезнешь, я тебя убью. И я не просто тебя изобью, я сломаю твою поганую шею.
Его глаза теперь превратились в две лужицы, наполненные страхом. Я почти слышал, как он потеет.
— Эй, слушай, ты что, не злись, лады? — сказал, он. — Просто у меня сегодня тоже плохой день выдался.
— У меня вовсе не плохой день, — сказал я. — У меня ужасный день. Но, убив тебя, я могу взбодриться. Один… два…
Он выскочил из телефонной будки и пустился рысью вниз по улице, причем его жирное тело тряслось, как желе. Я зашел в будку и схватил трубку. Моя рука дрожала.
Этот долбанный город. Из любого может сделать зверя. Хорошо еще, что этот толстяк был без оружия, убит за то, что прислонился к телефонной будке. Идеальный конец идеального дня в Нью-Йорке.
Мне понадобилась минута, чтобы перестать трястись. Надо хоть немного поспать. Разобраться во всем. Иначе сойдешь с ума.
Я выудил телефонную карточку из своего бумажника и позвонил домой. После нескольких длинных звонков я услышал собственный голос на автоответчике.
— Привет. Вы позвонили Бену и Бет Брэдфорд. В данный момент мы не можем подойти к телефону…
Бен и Бет Брэдфорд. Я всегда говорил ей, что, если мы поженимся, ей следует оставить свою фамилию.
— Я буду жить с тобой всегда, — сказала она одним пьяным вечером в январе 1988 года, когда мы допивали вторую бутылку вина, — но я никогда не выйду за тебя замуж.
— Но если мы…
— Ни за что, — сказала она и хихикнула.
— Ладно, все ясно. Но давай скажем, гипотетически, что в один идиотский прекрасный момент мы решим… уф, закрепить отношения между нами…
— Тогда я возьму твою фамилию.
— Это очень старомодно с твоей стороны, — заметил я.
— Не-а… — возразила Бет, — просто практично. В смысле, Бет Брэдфорд будет выглядеть значительно лучше на суперобложке, чем Бет Шитцлер. Но… — она одарила меня одной из своих хитрых улыбок из серии «я бы раздела тебя зубами», — мы с тобой не будем жениться.
Тысяча девятьсот восемьдесят восьмой. Мы жили вместе всего пять месяцев, а при моей зарплате, которая постоянно повышалась, мы могли позволить себе платить две тысячи ежемесячно за аренду квартиры на верхнем этаже в Сохо. Мы не случайно решили поселиться в центре. Ведь мы оба имели надежную работу, не считали себя яппи, так что мысль поселиться где-нибудь в восточной части или на Маррей Хилл, среди белой кости, представлялась нам, будущим людям искусства, кощунственной.
