Пауль вытаращил глаза от изумления. Внезапно его ежедневные грёзы о войне, карты, которые он рисовал в тетрадках, привычка каждый день читать сообщения о продвижении войск в газетах - всё это показалось ему смешным и детским. Он хотел сказать об этом Эдуарду, но побоялся, что кузен над ним посмеется и выгонит из комнаты. В эту секунду он увидел перед глазами войну. Это был не краткий перечень атак на вражеские позиции и не уродливые культи, скрывающиеся под простынями.
Война была в пустых и безжизненных глазах Эдуарда.
- Ты мог бы... Ты мог бы сопротивляться. Мог бы остаться дома.
- Нет, не мог, - ответил тот, отводя взгляд. - Я соврал тебе, Пауль. По крайней мере, частично. Я уехал, чтобы быть подальше от них. Чтобы не стать таким, как они.
- Таким как кто?
- Знаешь, как это со мной произошло? До окончания войны оставалось не больше месяца, и все мы знали, что проиграли. Что в любую минуту нам отдадут приказ возвращаться домой. И мы всё больше приободрялись. Не обращали внимания на снаряды, которые на нас сыпятся, потому что осталось так мало до возвращения домой. И однажды во время отступления один снаряд упал слишком близко.
При этом слове Эдуард понизил голос, так что Паулю пришлось приблизиться, чтобы услышать.
- Я тысячу раз спрашивал себя, что бы случилось, если бы я пробежал еще пару метров вправо. Или если бы я остановился, чтобы стукнуть себя два раза по каске, как мы всегда поступали, прежде чем вылезти из окопа, - сказал он, дважды стукнув Пауля костяшками пальцев по лбу. Эти удары делали нас неуязвимыми. А в тот день я про них забыл, понимаешь?
- Вот бы ты никогда не уезжал.
- Нет, кузен, уж поверь. Я уехал, чтобы не стать фон Шрёдером, а если вернулся, то только для того, чтобы убедиться - я не ошибся, когда уехал.
- Я не понимаю тебя, Эдуард.
- Ах, дорогой мой Пауль, уж ты-то должен это понимать лучше других. После того, что они с тобой сделали. После того, что они сделали с твоим отцом.
Последняя фраза вонзилась ему в сердце, как ржавый крюк. Сначала она почти не поцарапала поверхность, но вскоре погрузилась гораздо глубже.
- Что ты имеешь в виду, Эдуард?
Кузен некоторое время молча смотрел на него, кусая губу. Наконец, он покачал головой и закрыл глаза.
- Прости меня. И забудь о том, что я тебе сказал.
- Я не могу этого забыть! Я никогда его не знал, никто мне о нем не рассказывает, хотя постоянно перешептываются за спиной. Я знаю лишь, что говорила мама - что он утонул вместе с кораблем, когда возвращался из Африки. Так что ответь мне, что случилось с моим отцом?
Снова настала тишина, на сей раз она затянулась надолго. Настолько, что Пауль спрашивал себя, не заснул ли Эдуард, но он снова открыл глаза.
- Я буду гореть за это в аду, но я не могу не излить душу. Но сначала прошу тебя сделать мне одно одолжение.
- Всё, что захочешь.
- Спустись в кабинет моего отца на первом этаже и открой правый ящик стола. Если он заперт, то ключ от него лежит в среднем ящике. Там ты найдешь черный кожаный футляр с клапаном. Принеси мне его.
Пауль подчинился. Он на цыпочках спустился в кабинет, боясь наткнуться на кого-нибудь по пути, но вечеринка, видимо, была в эти минуты в самом разгаре. Ящик оказался заперт, и несколько мгновений Пауль не мог найти ключ, о котором сказал Эдуард, но в конце концов обнаружил его в деревянной шкатулке. Внутри ящика было полно бумаг. В глубине Пауль нашел кусок черного фетра со странным символом, нарисованным на нем золотом. Циркуль и наугольник с буквой G внутри. Под ним лежал кожаный футляр.
Пауль сунул его за пазуху и снова направился в комнату Эдуарда. Он чувствовал, как футляр прикасается к коже живота, и содрогался от одной мысли о том, что будет, если кто-нибудь поймает его в коридоре с чужим имуществом под рубашкой. Добравшись до комнаты кузена, он вздохнул с облегчением.
- Принес?
Пауль вытащил кожаный футляр из-за пазухи и направился к кровати, как вдруг споткнулся о стопку книг - одну из тех, что во множестве громоздились по всей комнате. Книги рассыпались, футляр упал на пол, и клапан открылся.
- Нет! - в один голос воскликнули Эдуард и Пауль. При этом в голосе первого прозвучала тоска, а в тоне второго - удивление.
Футляр упал между "Кровной местью" Мая и "Эликсирами сатаны" Гофмана. Его содержимое слегка высунулось - перламутровый блеск на черной коже.
Это была рукоять пистолета.
- Для чего тебе оружие, кузен? - дрожащим голосом спросил Пауль.
- Ты сам знаешь, для чего оно мне нужно, - ответил тот, подняв кверху обрубок руки, чтобы Паулю всё стало окончательно ясно.
- Я не дам его тебе.
- Слушай, Пауль. Я всё равно его добуду рано или поздно, потому что единственное, чего я хочу, это покинуть этот мир. Ты можешь повернуться ко мне спиной, положить его обратно и вынудить меня в разгар ночи проползти в отцовский кабинет с помощью этой потерпевшей поражение руки, потеряв всякое достоинство. Но в этом случае ты никогда не узнаешь о том, что я должен тебе рассказать.
- Нет!
- Или можешь оставить его на столе, послушать мой рассказ и предоставить мне с достоинством выбрать, как уйти из этого мира. Тебе решать, Пауль, но я в любом случае добьюсь своего. Мне это нужно.
Пауль сел, а вернее, рухнул на пол, схватив кожаный футляр. Несколько долгих минут в комнате было слышно лишь металлическое тиканье часов Эдуарда. Тот снова закрыл глаза, пока не почувствовал какое-то движение на своей кровати.
Пауль бросил кожаный футляр на простыни.
- Да простит меня Бог, - сказал Пауль. Он рыдал, стоя рядом с кроватью, но не осмеливался смотреть на Эдуарда.
- Ему на нас плевать, - ответил тот, лаская пальцами мягкую кожу футляра. - Спасибо, кузен.
- Расскажи мне, Эдуард. Расскажи мне всё, что знаешь.
Прежде чем начать, Эдуард откашлялся. Он говорил медленно, словно силой вырывал каждое слово из легких.
- Это случилось в 1905 году, как тебе уже рассказали, а мне до сих пор кажется, будто это было вчера. Я помню, что дядя Ханс отправился на задание в Юго-Западную Африку, помню, потому что мне очень нравилось это название, и я мог бесконечно его повторять в своих играх и искать на картах. И вот однажды ночью - мне было тогда десять лет - я услышал крики в библиотеке.и спустился туда, чтобы узнать, что случилось. Я был чрезвычайно удивлен, увидев, что в этот поздний час к нам пришел твой отец. Они с моим отцом что-то обсуждали, сидя за круглым столом. В комнате было еще два человека. Я видел одного из них - невысокого мужчину с тонкими, даже женственными чертами лица, но он молчал. Говорил другой человек, которого мне не было видно из-за двери. Я уже собирался войти и поздороваться с твоим отцом, который всегда привозил мне подарки из своих поездок. Но тут появилась мама, схватила меня за ухо и оттащила в мою комнату. "Они тебя видели?" - спросила она. Я снова и снова повторял, что не видели. "Хорошо, - сказала она. - Дай мне слово, что никогда и никому не расскажешь о том, что видел, слышишь?" И я... я поклялся, что никогда и никому ничего не скажу.
Эдуард замолчал, и Пауль схватил его за руку. Он всеми силами хотел заставить его продолжать, хотя и понимал, как тяжело кузену вытаскивать это на свет божий.
- Вы с матерью переехали к нам через две недели. Ты тогда был совсем ребенком, и я был очень рад, потому что теперь у меня был собственный взвод храбрых солдат, с которыми я мог играть, сколько душе угодно. Я даже не думал о том, что мои родители откровенно лгали, когда сказали мне, что дядя Ханс утонул вместе с фрегатом. Говорили о нем и другое, например, ходили слухи, что твой отец был дезертиром, что он проиграл всё в карты, а потом бесследно исчез где-то в Африке. Эти слухи тоже были фальшивкой, но я не хотел об этом думать, а вскоре и вовсе забыл. Как забыл и о том, что услышал вскоре после того, как мама вышла из комнаты. Я убеждал себя, что я, наверное, ослышался, хотя об этом не могло быть и речи: в этом доме великолепная акустика. Ведь это было так легко и приятно - смотреть, как ты растешь, видеть твои счастливые улыбки, когда мы играли в прятки, и лгать самому себе. Но потом ты стал старше, стал достаточно взрослым, чтобы многое понимать, тебе исполнилось столько же лет, сколько было мне в ту ночь. И тогда я ушел на войну.
- Скажи мне, что ты услышал? - тихо попросил Пауль.
- Той ночью я услышал выстрел, кузен.
В это мгновение все его представления о мире и самом себе перевернулись, словно фарфоровая ваза, которую какой-то безумец пнул с верхней ступени лестницы. Последняя фраза и была тем решающим пинком, и воображаемая фарфоровая ваза упала и разлетелась на кусочки. Пауль услышал, как она со звоном разбилась, и Эдуард прочитал это по лицу кузена.
- Прости меня, Пауль. И уходи поскорее, ради Христа.
Пауль поднялся и склонился над кроватью. Кожа кузена была холодной, и когда он поцеловал его в лоб, он словно прикоснулся губами к зеркалу. Он шагнул к двери, едва стоя на ногах, не соображая, оставил ли дверь открытой или захлопнул ее, выйдя в застеленный ковром коридор.
