– Направить в больницу. И немедленно. В лагерь не возвращать. Ты говоришь, что здоров, Папийон. Может, это и так. Но у тебя переутомление. Надо подлечиться. Несколько дней в больнице не помешают. Не возражаешь?
– А мне все равно: больница, лагерь – те же острова.
Первый шаг сделан. Через полчаса я уже находился в больнице. Лежу в светлой камере. Койка заправлена чистой белоснежной простыней. На двери табличка: «Под наблюдением врача».
Постепенно, раз за разом используя приемы самогипноза, я вогнал себя в состояние легкого помешательства. Игра приобретала опасные формы: нервное подергивание рта, постоянное закусывание нижней губы, тщательно отрепетированные мной перед зеркалом, кусочек которого я вынимаю украдкой, переросли в привычку, от которой трудно отделаться. Я часто ловлю себя на том, что эти судорожные движения возникают непроизвольно, без всякого желания с моей стороны. Смотри не заиграйся, Папи. Кончится тем, что, разыгрывая из себя сумасшедшего, ты и впрямь можешь малость свихнуться. И все же игру надо довести до конца, если хочешь победы. Шутка сказать, попасть в психушку с заключением о невменяемости! А там – побег с приятелем. Побег! Волшебное слово приводит меня в дикий восторг. Я уже вижу, как мы вдвоем с другом-итальянцем сидим на бочках, держа курс на материк.
Врач делает обход каждый день. Подолгу задерживается около меня. Разговариваем вежливо и учтиво. Он обеспокоен, но еще не уверен до конца. Значит, настал момент заявить о жутких головных болях в затылке. Первый симптом.
– Как дела, Папийон? Спал хорошо?
– Да, доктор. Спасибо, почти хорошо. Благодарю за журнал, который вы мне дали почитать. Да, как же я спал? Вроде ничего, только что-то снова начинается. Видите ли, доктор, за моей камерой установили насос для полива, должно быть, или еще для какой нужды, не в курсе, но целую ночь «бам-бам-бам», так что бьет по затылку. А затем отдается под черепом, как эхо, «бам-бам-бам». И так всю ночь. Невыносимо. Я был бы вам весьма признателен, если бы меня перевели в другую камеру.
Врач повернулся к фельдшеру-надзирателю и прошептал:
– Насос есть?
Тот мотнул головой, что нет.
– Перевести в другую камеру. Куда бы вам хотелось, Папийон?
– Подальше от этого проклятого насоса – в конец коридора. Спасибо, доктор.
Дверь закрылась, и я снова остался один в камере. До слуха доносится едва-едва различимый звук: за мной наблюдают в смотровой глазок. Определенно врач, поскольку я не слышал удаляющихся шагов, когда они вышли из камеры. Тут же бью кулаком в стенку, за которой стоит воображаемый насос, и кричу, но не слишком громко:
– Прекрати, прекрати, пьяная морда! Сколько можно поливать свой огород, ублюдок вонючий!
Бросаюсь на кровать и кладу на голову подушку.
Как опустилась медная пластинка на смотровой глазок, я не слышал, но удаляющиеся шаги явно различил. Так что тип за дверью, шпионивший за мной, был определенно доктор.
В полдень меня перевели в другую камеру. Похоже, утром я произвел на них должное впечатление, потому что несколько метров до конца коридора я прошел в сопровождении надзирателей и двух санитаров. Поскольку со мной не разговаривали, я тоже не навязывался с разговором. Так молча и проследовали на новое место. Через два дня – шум в ушах. Второй симптом.
– Как дела, Папийон? Прочитал журнал?
– Нет, не прочитал. Целый день и полночи все пытался разделаться с комаром или мошкой, поселившимися у меня в ухе. Закладывал ватой – не помогает. Не только щекочет, но и жужжит не переставая. Вот так вот: «бзз-бзз-бзз». С ума можно сойти, доктор. Что вы скажете? Если мне не удалось раздавить их, то нельзя ли утопить? Как вы думаете?
Я говорю, а рот у меня судорожно дергается и кривится. Вижу, он тоже это заметил. Взяв меня за руку, он посмотрел прямо мне в глаза. Я почувствовал, что он озабочен и обеспокоен.
– Да, Папийон, мы их утопим. Шаталь, промойте ему уши шприцем.
Эти сцены с вариациями продолжаются каждое утро. Но как-то все не похоже, чтобы доктор склонялся к мысли направить меня в дурдом. Когда он прописал мне инъекции брома, Шаталь предупредил:
– Пока все идет нормально. Врач потрясен, но может затянуть с твоим переводом надолго. Если хочешь, чтобы он принимал решение поскорее, покажи, что ты можешь быть агрессивным.
– Как дела, Папийон?
Доктор в сопровождении надзирателей и Шаталя открывает дверь и добродушно приветствует меня.
– Не гони лошадей, доктор. – Весь мой вид показывает, что я настроен агрессивно. – Ты ведь знаешь, что никаких дел нет. Я начинаю думать, что ты в сговоре с этим негодяем, который меня мучает.
– Кто тебя мучает? Когда? Как?
– Сначала скажи, знаешь ли ты работы доктора д’Арсонваля?[9]
– Надеюсь, что да.
– Тогда тебе известно, что он изобрел многоволновой вибратор для ионизации воздуха вокруг пациента с язвой двенадцатиперстной кишки. Этот вибратор посылает электрический ток. Верно? Так вот, один из моих врагов спер такую машинку из больницы в Кайенне. Каждый раз, когда я засыпаю, он нажимает кнопку, и ток бьет меня в живот и бедра. Я едва не слетаю с кровати: меня подбрасывает вверх сантиметров на пятнадцать. А теперь скажи, что мне делать и как мне спать? Так продолжалось всю прошлую ночь: едва закрою глаза, как бьет током. А тело трясется, как пружина, соскочившая с петли. Я не в силах больше терпеть, доктор. Передайте всем, кто помогает этому негодяю, что я их поймаю и разорву на куски. У меня нет оружия, но силы хватит, чтобы задушить любого подонка. Имеющий уши да слышит! А ты можешь подавиться своим лицемерным «Как дела, Папийон?». Еще раз говорю, доктор, не гони лошадей.
Инцидент принес свои плоды. Шаталь передал мне, что медик предупредил багров, чтобы были начеку. Открывать дверь в мою камеру можно только вдвоем или втроем. И разговаривать со мной только ровным голосом. У него мания преследования, сказал медик, и его надо поскорее отправить в приют для душевнобольных.
– Я полагаю, что сумею доставить его туда с одним охранником, – сказал Шаталь доктору, имея в виду избавить меня от смирительной рубашки.
– Ты хорошо пообедал, Папи?
– Прекрасно, Шаталь.
– Не хочешь ли пройтись со мной и месье Жаннюсом?
– Куда?
– До приюта. Мы несем туда лекарства, а для тебя это будет хорошая прогулка.
– Пойдем.
И мы отправились втроем из больницы в дурдом. По дороге Шаталь разговаривает со мной, а когда мы уже почти у цели, спрашивает:
– Лагерь надоел до чертиков?
– О да! Сыт по горло. Особенно с тех пор, как не стало Карбоньери.
– А почему бы тебе не остаться на несколько деньков в приюте? Парень с электрической машинкой может тебя там и не найти. Тогда и ток не будет пускать.
– Это мысль, друг. А ты что, полагаешь, меня возьмут? Ведь я еще не тронулся.
– Предоставь это дело мне, уж я замолвлю за тебя словечко, – сказал багор, очень довольный, что я попался в ловушку, расставленную Шаталем.
Так я и оказался в психушке среди сотни дураков. А с дураками жить – о, как несладко! Нас прогуливают во дворе группами по тридцать-сорок человек. И днем и ночью все как есть голые – абсолютно в чем мать родила. Хорошо еще, тепло! Мне оставили лишь тапочки.
Санитар только что выдал мне зажженную сигарету. Сидя на солнышке, размышляю: здесь я уже пять дней, но ни разу еще не удалось встретиться с Сальвидиа.
Ко мне подошел один псих по имени Фуше. Я знаю его историю. Мать этого парня продала свой дом и послала сыну пятнадцать тысяч франков на побег. Деньги передала через одного надзирателя. Тому полагалось пять тысяч, а Фуше – остальные. Надзиратель деньги прикарманил и смотался в Кайенну. Когда Фуше узнал из другого источника, что мать выслала ему звонкую монету, а сама осталась на бобах и деньги ушли в какую-то прорву, он в припадке буйного помешательства набросился на надзирателей. Те его скрутили, так что, по сути, он им никакого вреда не причинил. Третий или четвертый год он обретается в дурдоме.
– Ты кто?
Я смотрю на беднягу – на вид не более тридцати лет, – возникшего передо мной с таким вопросом.
– Кто я? Такой же мужик, как и ты, не больше и не меньше.
– Ну и дурацкий ответ. Вижу, что мужик, а не баба: при тебе и хер, и яйца, а у баб ни хера нет, кроме дырки. Я спрашиваю, кто ты? То есть как тебя зовут?
– Папийон.
– Папийон? Мотылек? Бедняжка. Мотылек летает, и у него крылышки. А где твои крылышки?
– Потерял.
– Надо найти. Только с ними и можно бежать. У багров нет крыльев, поэтому ты их и обставишь. Дай-ка сигарету.
И, не дожидаясь, тут же вырвал ее у меня из пальцев. Потом сел напротив и затянулся.
– А ты кто? – спрашиваю я.
– Я-то? Тронутый! Каждый раз, когда хочу тронуть свое, получаю в глаз. А почему? Да просто так. Однако давлю багров пачками. Сегодня ночью двоих повесил. Только, чур, никому.
– За что же ты их?
– Украли материнский дом. Видишь ли, мать послала мне дом, а он им приглянулся. Теперь так в нем и живут. Правильно сделал, что повесил. Согласен? Двое уже нажились. Видишь того жирного багра за решеткой? Он тоже живет в доме. И я до него доберусь.
