– Один вопрос: вы знали о том, что затевает армянин?
– Даю слово, Папи, мы ничего не знали. Если бы он еще был жив, я бы сам ему этого не простил.
– Если это так, – вступил в разговор Гранде, – почему бы нам на этом и не закончить?
– Мы тоже так считаем. Давайте пожмем друг другу руки, и больше ни слова об этом печальном событии.
– Договорились.
– Я – свидетель, – сказал Сильвен. – Искренне рад, что все так закончилось.
– Больше ни слова.
В шесть вечера зазвонил колокол. Слушая его, я не мог отделаться от вчерашней картины, снова возникшей перед глазами: обезображенное тело моего друга Матье, высунувшись из воды по пояс, быстро движется к лодке. Страшная, потрясающая картина нисколько не потускнела и через двадцать четыре часа. Вряд ли можно было надеяться, что акулы разделаются с армянином и Сан-Суси точно таким же образом.
Гальгани молчал. Он хорошо понимал, что произошло с Карбоньери. Он сидел на своей койке и болтал ногами, уставившись в пустоту. Гранде еще не вернулся. Колокольный звон длился не менее десяти минут. Продолжая болтать ногами, Гальгани тихо сказал мне:
– Надеюсь, акулы, сожравшие Карбоньери, не отведают ни кусочка от этого педераста-армянина. Было бы непростительно глупо, схватившись на смерть при жизни, оказаться после смерти в одном акульем брюхе.
С потерей искреннего и благородного друга в моей жизненной линии образовалась страшная незатягивающаяся брешь. Надо валить с Руаяля, и чем быстрее, тем лучше. Надо действовать. Изо дня в день я без устали твердил про себя эти слова.
– Поскольку идет война, а наказание за провалившийся побег стало куда как сурово, может, не время рисковать, Сальвидиа? Как считаешь?
Мы ведем разговор с итальянцем, обладателем золотой гильзы, в душевой, обсуждая только что прочитанный листок с новыми положениями о мерах ответственности за побег.
Я продолжаю:
– Но даже смертный приговор меня не остановит. Что скажешь?
– С меня хватит, Папийон. Уже натерпелся. Надо бежать, а там будь что будет. Меня устраивают в психушку санитаром. Я знаю, что у них в кладовке есть две деревянные бочки по двести двадцать пять литров каждая. Из них можно сделать хороший плот. Одна с оливковым маслом, а другая с уксусом. Если их хорошенько связать вместе, чтоб не разошлись, то, пожалуй, можно добраться до материка. С внешней стороны стены, окружающей психушку, охраны нет, а внутри круглосуточно дежурит один фельдшер-надзиратель, ему помогают еще несколько зэков присматривать за придурками. Почему бы тебе не присоединиться ко мне?
– В качестве кого? Санитара?
– Нет, это невозможно, Папийон. Ты же прекрасно знаешь, что тебе работу в дурдоме не дадут. Далеко от лагеря, охрана слабая – в общем, все против тебя. Но ты вполне можешь попасть туда под видом больного.
– Это очень трудно, Сальвидиа. Когда врач признаёт тебя чокнутым, он тем самым подтверждает твою полную умственную несостоятельность и снимает с тебя всю ответственность за все твои поступки. Он официально удостоверяет твою невменяемость. Ты представляешь, какую ответственность он берет в этом случае на себя, выдавая подобную справку? Ты можешь убить зэка, даже багра, его жену или ребенка – и с тебя как с гуся вода. Ты можешь бежать, совершить мыслимое или немыслимое преступление, и закон будет на твоей стороне. Самое худшее, что может ожидать тебя, – это «музыкальная шкатулка» (камера, обитая мягким звуконепроницаемым материалом) да смирительная рубашка. И то на какое-то время, определяемое законом. Таким образом, делай, что хочешь, даже беги, и по закону тебя не имеют права наказывать.
– Папийон, я верю в тебя: ты как раз тот человек, с кем я согласен бежать. Сделай все возможное, чтобы попасть в психушку. Заделайся психом. Как санитар, я смогу тебе помочь устроить сносную жизнь и протяну руку, если придется туго. Я понимаю, как ужасно оказаться среди опасных придурков, будучи нормальным.
– Давай устраивайся в приют для душевнобольных, Ромео. А я постараюсь хорошенько вникнуть в суть дела. Прежде всего надо разузнать как следует о первых симптомах сумасшествия, чтобы убедить врача. Во всяком случае, идея неплохая – получить справку о невменяемости.
И я приступил к серьезному изучению вопроса. В тюремной библиотеке книг по интересующему меня предмету не оказалось. Когда представлялась возможность, я беседовал с бывшими клиентами упомянутого заведения, находившимися там какое-то время на излечении, и постепенно сформировал достаточно ясное понимание о нем.
1. У всех умалишенных жуткие головные боли в затылочной части.
2. Зачастую в ушах стоит шум.
3. Очень беспокойны, не могут долго лежать в одном положении без нервного потрясения, от которого пробуждаются. Тело начинает дергаться, конвульсии причиняют больному нестерпимые страдания.
Теперь надо было сделать так, чтобы эти симптомы были замечены у меня кем-то, а не сам я говорил о них открыто. Но тут важно не перегнуть палку. Надо сыграть такого помешанного, чтобы у врача было основание определить тебя в психушку, но не буйнопомешанного, чтобы оправдывалось плохое обращение к тебе со стороны надзирателей: смирительные рубашки, избиение, урезанное питание, инъекции брома, холодные или горячие ванны и так далее. Если разыграть все как по нотам, то можно наверняка провести врача.
В мою пользу говорило только одно обстоятельство: зачем мне, собственно, придуриваться? А поскольку врач не найдет ответа на этот вопрос, то, похоже, я выиграю затеянную мной игру. Нет для меня другого пути выбраться отсюда. В переводе на остров Дьявола мне отказали. А после убийства моего друга Матье лагерь стал для меня просто невыносим. Баста! Нельзя больше медлить и колебаться! Я уже настроил себя: в понедельник надо попасть в список больных. Будет лучше, если кто-то другой заявит о моей болезни в полной уверенности, что на самом деле так оно и есть. Время от времени надо проявлять признаки помешательства при нахождении в корпусе. Тогда старший доложит надзирателю, а тот сам внесет меня в список на прием к врачу.
Уже трое суток, как я не сплю, перестал умываться и бриться. По ночам усиленно занимаюсь онанизмом. Стал мало есть. Вчера я спросил своего соседа, почему он взял мою фотокарточку. Никакой фотокарточки, разумеется, не было и в помине. Сосед занервничал, стал клясться всеми богами, что не трогал, заерзал и сменил место. Перед раздачей первого блюда бачок зачастую стоял несколько минут открытым. Я подошел к бачку и у всех на глазах в него помочился. Мой поступок испортил настроение всему корпусу, но вид у меня был настолько обескураживающий, что никто не посмел возразить. И только Гранде на правах друга спросил:
– Зачем ты это сделал, Папийон?
– Забыли посолить, – ответил я и, не обращая внимания на других, сходил за миской и протянул ее старшему по корпусу, чтобы наливал. Я ел свой суп, а остальные молча наблюдали за мной.
Эти два происшествия привели меня сегодня утром на прием к врачу без всякой просьбы с моей стороны.
– Порядок, медицина? Да или нет?
Я повторил свой вопрос. Врач посмотрел на меня удивленно, а я уставился на него совершенно нормальным, невинным взглядом.
– Со мной все в порядке. А как ты себя чувствуешь? Ты что, болен?
– Нет.
– Тогда почему ты заявлен в списке?
– Не вижу на то причины. Мне сказали, что ты заболел, но теперь я вижу, что все в порядке. До свидания.
– Минуточку, Папийон. Садись напротив. Смотри мне в лицо.
И медик стал обследовать мои глаза с помощью небольшого фонарика, испускавшего узкий лучик света.
– Видишь их? Ты же их ищешь, медицина. Свет слабоват, но даже при таком свете… ты понимаешь, что я имею в виду. Скажи, видишь ты их?
– Вижу кого? – переспросил медик.
– Не валяй дурака. Ты врач или коновал? Не хочешь ли ты сказать, что не успеешь их разглядеть, как они уже прячутся. Либо ты не хочешь, либо считаешь меня полным идиотом.
Я посмотрел на него усталым взглядом. Немытый, небритый. Уже один внешний вид говорил сам за себя. Багры слушали и про себя потешались. Но с моей стороны не было ни малейшего резкого движения, которое позволило бы им вмешаться. Чтобы удержать пациента от возбуждения, врач, весело балагуря, принялся успокаивать меня. Затем он поднялся на ноги и положил руку мне на плечо. Я продолжал сидеть.
– Да, мне не хотелось тебе говорить, Папийон, но я успел их заметить.
– Не ври, медицина. Научился врать в колонии. Соврешь – глазом не моргнешь. Ты вообще ничего не видел. Я думал, что ты ищешь три крохотные черные мушки у меня в левом глазу. Я их вижу, когда ни на что не смотрю или когда читаю. Но стоит мне взять зеркало, как они пропадают, а глаз совершенно чистый. Они прячутся в ту же секунду, едва я берусь за зеркало, чтобы на них взглянуть.
– Направить в больницу. И немедленно. В лагерь не возвращать. Ты говоришь, что здоров, Папийон. Может, это и так. Но у тебя переутомление. Надо подлечиться. Несколько дней в больнице не помешают. Не возражаешь?
