Сьюзан окинула взглядом редкие деревца, убогие домики и попадающиеся крохотные рисовые посевы.
– Так за что вы, собственно говоря, бились: чтобы все это удержать или вынудить противника все это отвоевывать?
Я рассмеялся.
Надо будет запомнить ее остроту и выдать, если снова встречу кого-нибудь, кто здесь воевал.
– Где-то неподалеку кончается полоса действий морпехов и начинается зона ответственности армии.
Мы въехали на новый мост через рукав реки Куавьет, и я тронул шофера за плечо.
– Стоп.
Лок остановился прямо на мосту. Я вылез из машины, Сьюзан последовала за мной. Я посмотрел вниз, на несущийся к морю поток. Там стояли пилоны старого моста.
– Мое отделение несколько раз посылали в охранение этого моста, – сказал я Сьюзан. – Не нового, а того, что находился вон там. – Я заметил развалины французских дотов на берегах и показал их ей. – Вон в тех бетонных дотах я несколько раз ночевал. И нацарапал свое имя рядом со многими другими, в том числе Жаком и Пьером.
Сьюзан взяла меня за руку.
– Пойдем посмотрим.
– Спроси у нашего Джеймса Бонга, есть у него фонарик?
Сьюзан подошла к машине, и Лок достал фонарь. Мы сделали по берегу десяток шагов, туда, где некогда находился разрушенный мост. Французский дот или бункер имел круглую форму примерно десяти метров в диаметре. Его отлили из усиленного бетона и накрыли куполообразной крышей, чтобы отскакивали ракеты и снаряды. Говорили, что он похож на старую коробочку из-под лекарств, но мне напоминал иглу[79]. На земле у основания бетона зеленели обрывки пластика – когда-то это были американские мешки с песком.
– Мы обкладывали французские укрепления мешками, – объяснил я Сьюзан, – потому что современные боеприпасы пробивали усиленный сталью бетон на шесть – восемь футов, а песок поглощал удар. Но все равно, если случалось прямое попадание и если человек находился внутри, мозги разжижало на несколько часов. Мы говорили: "Ну вот мы и превратились в морпехов". Старая шутка.
Я взял у Сьюзан фонарь и посветил внутрь.
– Совсем погано. Даже не видно бетонного пола – одна грязь.
– А как насчет пиявок?
– Там их нет. Пойду первым, повыкидываю змей. – Я протиснулся сквозь узкую входную щель.
Центр куполообразной крыши находился примерно в пяти метрах над головой. Таким образом, у любой бойницы можно было свободно стоять, и над головой еще оставалось достаточно места.
Я обвел лучом бетонные стены и пол – там ползали какие-то отвратительные многоножки, по всем углам паутина и в ней пауки размером с грецкий орех, полно слизней, но никаких змей. Стены покрывала плесень, но я рассмотрел имена на цементе.
– Выбрасывай змей наружу! – крикнула Сьюзан.
– Здесь нет змей. Но будь осторожна – не касайся стен.
Она протиснулась в дот и встала рядом.
– Уф! Ну и вонь!
– Мы поддерживали огневые точки в идеальной чистоте. Но с семьдесят пятого года сюда никто не заходил.
Тусклый свет проникал сквозь бойницы, и я все время поводил лучом, чтобы не коснуться чего-нибудь совсем нежелательного.
– Ну, так где твое имя? – спросила Сьюзан.
Я медленно посветил фонариком по круглым стенам и задержал лучик на группе имен. Подошел ближе, увертываясь от пауков, и подкрутил линзу. Луч уперся в нацарапанные на бетоне имена. Французские. А ниже дата – апрель 1954 года. Кажется, я их помнил. И время: в 68-м году нас разделяло всего четырнадцать лет. Но мне, восемнадцатилетнему, которому в 54-м, когда кончилась война французов в Индокитае, было всего четыре года, казалось, что я читаю письмена древнего войска. Теперь я понял, как близко отстояли друг от друга эти войны и как много времени прошло с тех пор.
– Смотри, здесь четыре имени и под ними что-то написано, – сказала Сьюзан.
– Написано, как здесь хреново.
– Нет. – Она подошла поближе и прочитала по-французски: "Les quatre amis, les ames perdues – четыре друга, пропащие души".
Я переместил луч дальше.
– Сэл Лонго. Служил в моем отделении. Убит в долине Ашау. Невероятно...
Нашлось и мое имя, выведенное на бетоне острием консервной открывалки. Буквы под плесенью были едва различимы: "Пол Бреннер" – и дата: "11 января 1968 г.".
Сьюзан долго смотрела на кончик луча фонарика и наконец проговорила:
– Удивительно.
– Лучше здесь, чем на Стене в Вашингтоне, – буркнул я и повел фонарем.
Вот еще несколько имен. Некоторые я узнал, другие – нет. Кто-то нацарапал пронзенное стрелой сердце и написал: "Энди и Барбара – навсегда". Если это был Энди Холл, то "навсегда" наступило для него в мае 68-го, тоже в долине Ашау. Моя четвертая рота за три недели перестала быть боеспособной единицей, и почти все оставшиеся в живых получили очередную нашивку на рукав, что в армии именуется быстрым продвижением в боевых условиях, а мы звали кровавыми нашивками.
Я взял Сьюзан за руку и повел к выходу. Мы еще постояли под хмурым небом.
– Никак не могу поверить, – проговорила она. – Твое имя написано почти тридцать лет назад... и еще те французы... печально... мурашки по коже... ведь многие из них не вернулись с войны.
Я кивнул.
Мы возвратились к машине и поехали дальше по Безрадостной улице.
С левой стороны промелькнула взлетная полоса, и я вспомнил, что это аэропорт Куангчи, где базировались маленькие разведывательные самолеты и машины-корректировщики. Полоса давно не использовалась, и сквозь бетон проросла трава. Контрольная вышка и стоявшая справа от полосы громоздкая французская наблюдательная башня исчезли. Я вспомнил, что такими башнями были утыканы все окрестности, но теперь не видел ни одной. Исчезли все бросающиеся в глаза объекты, которые я помнил: школы, церкви, пагоды, французские и американские укрепления.
– Этот район был опустошен во время пасхального наступления семьдесят второго года и окончательно разорен в семьдесят пятом году, – объяснил я Сьюзан.
– А твой дот уцелел, – отозвалась она.
– Надо было в нем коротать всю войну.
Впереди с левой стороны дороги показалось массивное бетонное здание. Его пощадили бомбы и артиллерия – кровля осталась почти нетронутой. Но зато здание сильно пострадало от наземных боев. Стены испещрили вмятины от пуль, там и сям виднелись круглые отверстия, где толстый бетон прошили ракеты и взорвались внутри, опалив огнем внутренние стены. Я не сразу понял, что это буддийская высшая школа – то самое место, где Тран Ван Вин написал письмо своему брату.
– Боже, посмотри на этот дом! – воскликнула Сьюзан.
– Буддийская высшая школа.
Военная руина покорила ее своим видом, и она сделала несколько снимков.
– В окрестностях Сайгона нет ничего подобного. А что это там? Танк!
За буддийской школой стоял огромный "М-48". Оливковая краска даже после тридцати лет казалась вполне приличной. Где бы достать такую, чтобы покрасить снаружи дом?
Сьюзан попросила Лока остановиться и повернулась ко мне:
– Иди сядь на танк.
– Иди сама, – ответил я. – Я вдоволь насиделся на танках.
Она выпрыгнула из машины и проворно забралась на высокую корму. Спортивная девушка, отметил я про себя. И лазает живо, как сорванец.
Сьюзан уселась на башне и скрестила ноги. Я сфотографировал ее и заметил:
– Хорошо, если бы все экипажи выглядели так, как ты.
Она помахала рукой, и я сделал несколько новых снимков: Сьюзан позировала стоя, сидя, распластавшись на броне.
Когда мы снова двинулись в путь, я показал вперед, где примерно в пяти километрах над равниной вставали невысокие холмы.
– Я был там в январе, когда началось новогоднее наступление. Мы сооружали очередную огневую позицию и заметили нечто такое, что приняли за фейерверк. Но вскоре поняли, что это не шутки. Радио сообщило, что город Куангчи подвергся атаке противника. Мы были приведены в полную боевую готовность. А в это время поступали сводки, что Куангчи и Хюэ заняты северовьетнамской армией и осажден штаб нашей бригады, который располагался на окраине Куангчи и назывался районом высадки Бетти.
Я оглянулся по сторонам.
– Наш главный лагерь назывался районом высадки Шарон и был где-то здесь, но я не вижу никаких его следов. – Я посмотрел в сторону холмов. – Вот здесь я и отметил Тет шестьдесят восьмого, года Обезьяны. – И добавил: – Год получился невезучим. Для всех.
– Нынешний год будет намного лучше, – улыбнулась Сьюзан.
Мы забрались в "РАВ" и поехали дальше.
Через сотню метров Лок свернул с шоссе № 1 налево, на двухполосную дорогу, которая, как я помнил, шла мимо железнодорожного вокзала и примерно через милю приводила в Куангчи. Дорогу окаймляли хилые кустики, попадались окруженные огородиками тростниковые хижины. А из деревьев не было ни одного старше 72-го года.
