в неподвижном состоянии, пытаясь собраться с мыслями и понять, действительно ли он видел его или нет. Но мысли не шли в голову. Вскоре он приподнялся, нащупал пачку сигарет и вытащил из нее одну. Зажигалка лизнула синим пламенем ее кончик и вскоре комната наполнилась едким табачным дымом. Пальцы дрожали и сердце сильно колотилось в груди. Крупные капли пота выступили на лбу и по большим морщинам медленно потекли к подбородку. Надо было выйти на улицу, надо было вдохнуть свежего воздуха, чтобы забыть этот страшный сон. Он бросил сигареты в пепельницу, встал с кровати, засунул ноги в тапки и пошел к выходу, но проходя мимо комода он вдруг заметил, что на телефоне мигал индикатор входящего сообщения. Он не слышал ни звонка, ни звука сообщения, видимо там, во сне, он ушел настолько глубоко в закоулки своего сознания, что внешние раздражители этой ночи не могли до него просто добраться. «Кто бы это мог быть в такое время? – промелькнула мысль. – Ведь я лег уже ночью и перед сном проверил телефон». Он ткнул в него пальцем и поднес дисплей ближе к подслеповатым после сна глазам. Буквы начали превращаться в слова, имя отправителя начало вычерчиваться на дисплее и вдруг сердце, сорвавшись с привычного ритма, забарабанило в груди как пойманная в клетку дикая птица.
Этот мир казался ему всегда тесным. Жизнь, проведенная между обоссанной парадной дома и проходной завода, представлялась его воображению мраком, убежать от которого он хотел всеми возможными средствами. Его родители, их друзья и знакомые в большинстве своем были людьми порядочными, но к их примитивной жизни, безамбициозной и серой, он не испытывал ничего кроме жалости. Их жизни, в его глазах, не стоили и копеечной монеты. Закончить девять классов в средней школе, пойти в путягу в соседнем дворе на слесаря или наладчика какой-то там механической дряни, сходить в армию, и, если повезет, вернуться живым лишь для того, чтобы потом, день за днем, год за годом садиться в один и тот же забитый угрюмыми рожами трамвай в сторону одного и того же завода, коптившего мрачными трубами и десятилетиями производившего одну и ту же не нужную никому, в том числе и этим самим рожам, продукцию. И всё это для чего? Для того, чтобы через десять лет из коммуналки перебраться в собственную однокомнатную квартирку, чтобы еще через пару поменять в ней угаженный тараканами линолеум на паркет, чтобы в тридцать пять получить шесть соток под Мшинской и в сорок ездить туда с одним, а то и с двумя детьми, разжиревшей до неузнаваемости женой, рассадой и воняющей вечно какими-то выделениями собакой на разбитом запорожце, который по блату в райисполкоме получил бы он как награду за убитые двадцать пять лет на благо «Родины».
Да, были и в его жизни времена, когда он хотел стать солдатом, космонавтом и даже пожарным. Обычные мечты обычного советского паренька. Хотел рубить молотом оковы тунеядства и буржуазии, как учил Владимир Владимирович и следовать всем указаниями того «дедушки», чья лысая голова висела в каждом кабинете каждого этажа каждого учреждения, куда он когда-либо заходил. Но желание это проходило с каждым классом, с каждой запрещенной книгой, с каждой прослушанной пластинкой из-за бугра, с каждым скрытым взглядом на жизнь той буржуазии, с которой он, как учили его всю жизнь, должен будет драться до конца.
– В Университет! – он помнил, как бросил это классному руководителю на одном из уроков, когда она дошла до него с вопросом «ну а ты куда пойдешь после школы?» Помнил ее презрительный взгляд, недовольную усмешку и чей-то приглушенный смех позади. – На юриста! – добавил он и училка, закатив демонстративно глаза, окончательно потеряла всякий интерес к нему в этой жизни.
И он поступил. Десятый, одиннадцатый класс, проведенный за книгами и учебниками. В то время как дружбаны его накачивались пивом у соседней парадной, он до ночи сидел перед гудевшей настольной лампой, потирая уставшие красные глаза и старательно подчеркивая обрубком покусанного карандаша строчки в пожелтевшем от времени учебнике английского или истории. Он помнил то ликование, с которым выбежал он тогда из здания Двенадцати коллегий на улицу, увидев в середине большого списка поступивших свое имя и фамилию. В тот день его жизнь стала другой. По крайней мере, так думал он тогда.
– И оно тебе надо? – безучастно бросил ему Федя, который сидел вечером того дня перед ним на ступеньках детского садика, посасывая беломорину, которую стырил у своего вечно пьяного бати. – Я вон на заводе скоро буду шестьдесят рублей получать, а ты чё? Студент, блин! В кино не можешь сходить, вон, на пиво и то наскреб с трудом… – Федя хотел со всей мощью советского рабочего сплюнуть в сторону, но липкая, пропитанная Беломором слюна, сделав странный вираж в воздухе, опустилась ему прямо на ботинок. Федя попытался стереть ее о траву, но у него ничего не получилось. Тогда Федя оставил это занятие. Потому, что Феде было всё равно. Потому что Феде нравилось жить в этом дерьме и вот это было по-настоящему мощно.
– Надо! – бодро и самоуверенно отвечал ему тогда Александр. Он видел, что Федя открыто презирал его в тот момент и это презрение в нем было не поддельным. Он не знал «ваших этих университетов» и само это слова, звучавшее как-то не по-русски, вызывало у него ассоциативный ряд, связанный с эксплуатацией и угнетением рабочего класса. – И когда я его закончу, я буду получать гораздо больше тебя. И вот тогда уже я буду покупать тебе пиво!
– Пиво я сам себе покупаю. В отличие от тебя, мне его хотя бы продают. А ты – студент и буржуй.
Федя действительно не просил Александра купить ему пиво ни через пять лет, ни через десять, никогда. Но не просил не потому, что зарабатывал больше, а потому, что уехал куда-то на север и старые знакомые вскоре потеряли контакт друг с другом. Говорили, что ему дали квартиру где-то в Североморске и что он, хоть и не был хорошим специалистом, оказался весьма востребованным в той небогатой кадрами местности. Уже потом, много лет спустя, когда прошла старая эпоха и наступила новая, когда Александр, отработав в отделе экономического планирования завода, не забирая даже трудовой книги, ушел в бизнес, он снова услышал о Феде, о том что он, лишившись в начале девяностых работы, окончательно спился, что несколько
