Лесли Форбс - Лед Бомбея

– Остановить! Вырезать! – крикнул Проспер, но слишком поздно.

Послышался звук лопающихся ламп, и один за другим из строя вышли несколько софитов.

– И распечатать, – добавила я.

И вот я осталась со всеми этими историями. И кто может сказать, какая из них правдива?

В своем биографическом бестселлере, посвященном Просперу Шарме, написанном через несколько лет, Бэзил Чопра утверждает, что причиной всех тех непростительных поступков, которые, по слухам, распространявшимся в бомбейвудской среде, совершил Проспер, явился невероятный психологический стресс, вызванный сложнейшими съемками «Бури», оказавшейся последним фильмом для них обоих. Если Проспер действительно причастен... Бэзил в своей книге постоянно подчеркивает, что все эти омерзительные истории не более чем слухи, сплетни, пустые россказни, основанные на незначительных и крайне ненадежных фактах.

Но слухи – мощное оружие. Они сделали для Проспера то, что не смогла сделать полиция даже после того, как я передала им все остававшиеся у меня материалы. Проспера ждал другой приговор, выносимый не в зале суда, приговор людей его круга, более страшный, чем любое обычное тюремное заключение, приговор, начисто лишенный всякой романтики: вечное отлучение от славы. Будущее в безвестности, без денег и влияния, без всякой надежды на амнистию. Бомбейвуд, так же, как и его калифорнийский собрат, не любит проигравших.

Уход муссона – более спокойный период, чем его приход, хотя время от времени кое-где еще может разразиться настоящая буря. Индийский поэт VI века назвал его временем «ярких зорь и облаков бегущих... когда над озером гортанны крики цапель, лягушки замолкают и змеи уползают в темноту».

К концу сезона дождей празднества обычно посвящаются призыванию богов. Во время Дивали, праздника, отмечаемого в октябре и знаменующего собой официальное завершение муссона, границы между миром живых и мертвых исчезают и, как считается, мертвые очень близко подходят к живым.

Но и к октябрю тело Роби так и не удалось отыскать. И несмотря на то, что я много раз искала Гулаба у входа в отель «Тадж-Махал», я больше его никогда не встретила. Мужчина с характерной узкой фигурой из старой школы английского языка Гулаба, которая находилась за кинотеатром «Голиаф», сообщил мне, что его бывший ассистент в один прекрасный день исчез и с тех пор больше не появлялся. Я подумала об Ариэле в театре шекспировских времен. Он, наверное, носил плащ с надписью «Невидимый». Нищета сродни такому плащу.

Ашок вернулся к своей таинственной профессии, и примерно через месяц после того, как я передала ему свои «улики», я получила от него по почте пару газетных вырезок. В одной из них сообщалось, что иностранные инвесторы проекта, связанного с «Голиафом», вышли из сделки по перестройке зданий этого района в современный гостиничный комплекс, объяснив свое решение нестабильностью политической ситуации в Бомбее. Новость, радостно встреченная нынешними обитателями комплекса «Голиаф».

В другой вырезке говорилось о возвращении коллекции золотых мохаров и похищенных храмовых статуэток. Деньги на расследование, как утверждалось в статье, были предоставлены «Фондом Тилака». Никакие конкретные имена в статье не упоминались.

Я оставалась в Бомбее до самой осени, выполняла разную работу для Рэма и этим зарабатывала на карманные расходы, пила пиво и наблюдала, как толстеют и здоровеют мой племянник и его мать. Миранда так и не вернулась к Просперу. Она переехала жить ко мне. Мы общались друг с другом с предельной нежностью и тактом, хотя в наших отношениях и сохранялась некая недоговоренность. Мы никогда не вспоминали о Калебе и Проспере, даже после того, как волны скандала докатились и до Миранды. Я поняла, что люди могут вылечиться от змеиных укусов. Так же, как в случае с алиби, оргазмом, ценами на недвижимость, это только вопрос места и времени.

Перед самым Дивали я получила приглашение на ночное представление с фейерверком от одного старого друга из британского консульства в Бомбее. Я поняла, что пришло время восстановить британскую составляющую моей личности или то, что от нее осталось. Вернуться домой или по крайней мере просто назад.

Томасу тоже пришлось уехать. Близко сошедшийся с ним саудовский миллионер нанял его для путешествия по всему индийскому субконтиненту. Перед его отъездом я передала Томасу статуэтку Сканды и маленький мешочек с золотыми монетами, похищенный у звезд этого представления.

– За твою доброту, Томас. Уверена, ты найдешь для них хорошего покупателя на черном рынке.

– Но я уже получил превосходное вознаграждение за свои труды.

– Ну, пожалуйста, я настаиваю. Я не выйду из машины, пока ты не примешь этот подарок. И я взвываю к вам в надежде, что вы услышите мольбу.

– Эпилог, Просперо, – сказал Томас, улыбнувшись и засовывая мой подарок к себе в сумку.

Я спросила его, что он будет делать с деньгами.

– Вернешься домой в Кералу и заживешь благочестивой жизнью? Или заведешь свой автомобильный парк?

– О нет, мадам. – Его глаза сверкнули. – Я думаю, что поеду в Париж или в Канны на кинофестиваль. И повидаюсь с мистером Луи Малем. Он сказал мне, чтобы я обязательно нашел его, если мне когда-нибудь случится побывать во Франции.

Я расхохоталась:

– В жизни все по-другому, не так, как в кино, Томас.

– Это в высшей степени неприятное высказывание. – Он покачал головой. – Кто это сказал?

– Кажется, Буди Аллен. И кому это знать, как не ему. Но вот что я тебе скажу, Томас, ты поедешь в Канны, и если даже не найдешь там Луи, то я тебя обязательно там найду. На променаде. На фестивале в будущем году. Будем считать, что мы назначили свидание.

Ночное представление с фейерверком состоялось пятого ноября на территории Британского представительства высокого комиссара. Мы пили теплое английское пиво, ели жирные сосиски на палочках и картошку в мундире, поджаренную на костре. Вначале все стояли неподвижно с надменно строгими выражениями лиц, как истинные британцы, затем, прилично накачавшись, принялись обливать грязью отсутствующих коллег и обсуждать ожидаемое прибытие партии лимонного мармелада.

Домики на территории представительства ничем не отличались от таких же строений где-нибудь в Суррее. Лужайки напоминали бильярдные столы. Цветы на них были гибридами из пригородов Лондона. Ароматам и причудам Бомбея сюда ходу не было. Единственное, что напоминало здесь об Индии, – длинная ветка тропического дерева, росшего за оградой.

После того как детей отправили спать, пьянка продолжилась, начались танцы, все было совсем как в Лондоне. Внезапно, хотя не было никакого ветра, лист величиной с флаг упал с тропического дерева и подобно мечу вонзился в гладкую зеленую лужайку. Один из слуг моего знакомого, непалец, прошел по лужайке и убрал лист. Казалось, никто не обратил на это никакого внимания. Но, подняв глаза от того места, где он только что лежал, я сквозь дипломатические джунгли увидела вдруг удивительно красивого Ашока Тагора в светло-сером легком костюме.

Он сделал приветственный жест бокалом и подошел ко мне.

– Наш хозяин сказал мне, что ты намерена пробыть здесь всю ночь и с утренним самолетом вылететь в Лондон. А как ты смотришь на то, чтобы позавтракать со мной перед отлетом? Я знаю одно место, где начинают торговать жалеби и свежим творогом с трех часов утра. И у меня есть к тебе одно деловое предложение.

– Ты видел этот лист, Ашок?

Он кивнул.

– Мне известно индийское название этого дерева, но, к сожалению, я не знаю латинского.

Я не слушала его.

– А не кажется ли тебе, что это был настоящий лист «иди ты на хер»? – произнесла я.

Глаза Ашока сверкнули, уголок рта едва заметно дрогнул, и он расплылся в широкой улыбке.

– Да, в самом деле, – сказал он, – в английском иногда находишь ту самую точность мысли, которую безуспешно ищешь в латыни.

Одно слово в заключение сценария: мы с сестрой остались очень близки и дружны, несмотря на громадное расстояние между нами. Как когда-то давно сказал Бэзил, в индийском кино в конце концов обязательно два близнеца, хороший и плохой, обязательно встречаются после долгой разлуки и после самого чудовищного насилия. Карта моей семьи была восстановлена.

Два года спустя после того самого муссона, ознаменовавшего мой тридцать третий год рождения, на семнадцатой странице одной лондонской газеты я обнаружила заголовок, набранный не очень крупным шрифтом: