называли другие члены адвокатской братии за то, что их мантии были сделаны из шелка, а не из более грубого материала, как у обычных барристеров.
– Думаешь, она может заинтересоваться мной только по этой причине? – спросил Майкл, имитируя одновременно неведение и возмущение. – Ты меня обижаешь.
– Хватит дурачиться. – Рид не шутил. И хотел, чтобы в кои-то веки его слова были восприняты серьезно. – Просто будь с ней осторожен. Вот и все, что прошу.
– Дерек, я не собираюсь рисковать отношениями с Сарой. Уж точно не ради девушки, которую интересует только мое звание.
Майкл отодвинул тарелку и положил салфетку на стол.
– Забудь. Нас ждет кое-что поважнее: вон тот столик с десертами явно поставлен для тебя.
– Не нужно повторять мне это дважды, – ответил Рид и поднялся на ноги, не сводя глаз со стоящего в десяти метрах от них столика. – И то и другое.
Рассел Лонгман сидел, глядя в стену. Не мог сфокусировать взгляд ни на одном из заламинированных плакатов и бумажных постеров с медицинской информацией, покрывавших стены. Они висели так плотно, что едва ли можно было обнаружить и сантиметр белой краски.
Но для Рассела Лонгмана стены были все равно что пустыми. Его мысли витали в другом месте. Переполненные невыносимой смесью горя, стыда и страха. Горе было естественным. Стыд был вызван тем, что прошло несколько месяцев с тех пор, как он последний раз навещал отца. Несколько недель с тех пор, как они последний раз разговаривали. Страх пришел вместе с мыслью о том, что его ждет: он должен опознать изуродованный труп.
«Я не могу этого сделать». Тихий голос в голове Лонгмана словно доносился откуда-то извне. Откуда-то издалека. Поначалу он едва его различил, но с каждым повторением слова становились все громче.
«Я не могу этого сделать. Я не могу этого сделать».
Постепенно до него стал доходить смысл слов. Он прислушался. Согласился. Он не мог этого сделать. От него хотели слишком многого.
«Я не могу этого сделать!»
Рассел Лонгман не был сильным человеком. Он прекрасно знал, что это так, знал, что просто не способен на то, о чем его сейчас попросят. Потеря отца уже нанесла ему сокрушительный удар. А теперь он еще и должен смотреть на то, что с ним сделали? Своими глазами увидеть, чему подвергся отец?
«Это слишком. Слишком».
Лонгман поднялся, не сдерживая волнение.
– Слишком, – пробормотал он. – Слишком.
С бешено колотящимся сердцем он обвел взглядом комнату в поисках своих вещей, которые он куда-то машинально уронил, когда его попросили присесть. Голова шла кругом, и из-за этого у Лонгмана ушло больше времени, чем должно было бы, на поиск брошенной куртки. Это усилило его тревожное состояние.
Чувствуя, что в комнате не осталось ничего устойчивого, даже стен, Лонгман ухватился за дверной косяк и заставил себя сделать несколько глубоких вдохов и выдохов.
Возможно, это ему помогло бы. А может, и нет. Но в любом случае Лонгману пришлось остановиться и отступить от двери, когда та открылась и в комнату вошла Джоэль Леви.
Ее прибытие вырвало его из растущего смятения. Поначалу ее появление принесло ему облегчение, отвлекло от лихорадочных мыслей.
– Готовы, Рассел? – спросила Леви, не отходя от двери.
Лонгман не шелохнулся. Взглядом усталых покрасневших глаз впился в ее глаза. Ее прибытие дало ему передышку. Но теперь он понял, зачем она здесь.
«Отвести меня к папе».
От этой мысли у него подкосились колени, пришлось снова сесть. Что он и сделал, не произнося ни слова.
Казалось, Леви каким-то образом понимает. Она подошла к нему, подцепила стул и поставила рядом с Лонгманом. Ничего не сказала. Вместо этого стала мягко поглаживать его рукой по плечам. Медленный успокаивающий ритм. Он был благодарен за поддержку и продолжающееся молчание, в котором он попытался взять себя в руки. Но все равно не мог заставить себя сделать то, что от него требовалось.
– Я не смогу, – наконец сказал он голосом, едва отличимым от шепота.
– Сможете, Рассел, – мягко ответила Леви. – Сможете ради отца.
– Нет. Вы не понимаете. Я не могу видеть его таким. Мне этого не выдержать. Не после того… после того, что с ним сделали. – У Лонгмана дрогнул голос.
– Я понимаю, Рассел. – Голос Леви по-прежнему звучал мягко, но в нем появилась жесткость, не давшая Лонгману ее перебить. – Поверьте, я навидалась всяких ужасов. Когда мне было восемнадцать, я вступила в Армию обороны Израиля. Я провела там восемь лет в общей сложности: сначала в армии, потом в организации под названием Шин-Бет. За эти восемь лет я видела такое, чего не пожелала бы и злейшему врагу. Невинных людей, изрешеченных автоматами. Детей, разнесенных на куски бомбами смертников. Один раз даже последствия применения химического оружия. А потом я вернулась в Англию, вступила в полицию Лондона и оказалась в группе по расследованию особо важных преступлений, и на этой службе я вот уже тринадцать лет каждый божий день вижу только насилие и смерть.
– Я не… не понимаю. Вы хотите, чтобы мне от этого стало легче?
– Нет. Я бы стала оскорблять вас попытками сделать так, чтобы вам было легче. Не тогда, когда вы понесли такую утрату. Но я хочу, чтобы вы поняли вот что: несмотря на все, что я видела, несмотря на всю кровь, всю жестокость и все убийства, самым тяжелым в моей жизни было стоять над бабушкой, когда та мирно умирала в своей постели. Бабушкой, которая меня вырастила.
Лонгман видел боль в глазах Леви, вызванную воспоминаниями. Он начинал понимать, почему она все это ему рассказывает.
– Видите ли, вне зависимости от того, через что вам пришлось пройти, нет ничего тяжелее, чем терять любимых. И иногда вместе с этой потерей приходят обязанности. Иногда – обязанность смотреть, как они умирают. Или сделать то, о чем мы вас сейчас просим. И неважно, кто вы: солдат, шпион, коп, которые каждые день имеют дело со смертью, или обычный человек, – вам придется взять на себя эти обязанности. Вы должны это сделать, Рассел. Понимаю, это хреново, но вы должны это сделать. Потому что ваш отец заслуживает хотя бы этого. Разве нет?
Несколько секунд Логман сидел молча, впитывая ее слова. Она произнесла их добрым сочувственным голосом, но подтекст был очевиден.
«Будь мужиком, черт тебя дери».
– Вы не обязаны делать это в одиночку, – сказала Леви. – Мы подождем, если вы хотите позвать кого-нибудь, кто может вас поддержать.
И только после этих слов он осознал, что у него нет
